Веселие Руси. XX век - Коллектив авторов (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗

Правда, поначалу новая власть не собиралась вплотную заниматься вопросами производства и потребления алкогольных напитков. Основания «сухого закона» при большевиках дополнились явной идеализацией облика рабочего класса, чей безалкогольный досуг должен был стать антиподом повседневной жизни сословий царской России. Априори предполагалось, что в новом обществе пристрастие народа к спиртному исчезнет, как по мановению волшебной палочки, по причине отсутствия социальных кор – ней оного. Неслучайно в Программе РКП(б) в марте 1919 года злоупотребление спиртным причислено к «социальным болезням», а запрещение алкоголя, как «безусловно вредного для здоровья населения», было внесено даже в план ГОЭЛРО.

Однако в полной мере утопические воззрения большевиков на возможность пополнять бюджет без торговли вином проявились все же после завершения Гражданской войны. Это объяснялось тем обстоятельством, что в ленинской концепции социализма не было места спиртному как источнику добычи «легких денег». Об этом вождь прямо заявил на Х Всероссийской партийной конференции в мае 1921 года, а в марте следующего года с трибуны XI съезда партии вообще поставил вопрос о категорическом недопущении «торговли сивухой» ни в частном, ни в государственном порядке [480].

Другими словами, в проектируемом «светлом будущем» не должно было остаться места таким пережиткам «проклятого прошлого», как пьянство и тем более алкоголизм. Вероятно, подобный социальный оптимизм и стал причиной первых послаблений в алкогольной сфере, предпринятых в 1921 году. Так, специальным постановлением Совнаркома РСФСР от 9 августа 1921 года, подписанным наркомом продовольствия А.Д. Цюрупой, была разрешена продажа виноградных, плодово-ягодных и изюмных вин с содержанием алкоголя не более 20 градусов, на что требовалась особая санкция отделов управления местных исполкомов [481]. Что же касается отпуска спирта учреждениям, предприятиям и отдельным лицам для технических, медико-санитарных и прочих надобностей, то, согласно Постановлению Совета труда и обороны (СТО) РСФСР от 15 февраля 1922 года, он также производился местными спиртовыми органами (рауспирт), правда, исключительно по нарядам соответствующего центрального органа Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) – Госспирта. 26 июня этого же года было издано очередное Постановление СТО о государственно-спиртовой монополии, запрещавшее выпускать спирт с заводов и складов на внутренний рынок для реализации без особых нарядов Центра [482].

В результате этих и других мер к 1923 году государственное производство пищевого спирта упало почти до нуля. Однако население, не собиравшееся отказываться от крепких спиртных напитков, отсутствие водки с лихвой компенсировало самогоном. Возрожденная в 1922 году государственная винокуренная промышленность (в декабре в Советской России работало уже свыше 110 таких предприятий) не могла сколько-нибудь серьезно конкурировать с дешевым самогоном. Этот «живительный напиток» обходился производителю не дороже 1 копейки за градус, тогда как его рыночная цена в деревне была выше примерно в 2 раза, а в городе – в 3–4 раза [483].

Лишь после выпуска в продажу в первых числах декабря 1924 года напитков 30-градусной крепости, «Русской горькой» и различных наливок, удалось сбить волну самогоноварения в городах, но не в деревне, где из пуда хлеба можно было выгнать 10–12 бутылок самогона примерно той же крепости. Конечно, выход самогона из различных продуктов сильно варьировался. Так, норма получения самогона из 1 пуда продукта в ведрах (1 ведро=12, 3 литра) составляла: мука – 0, 7; зерно – 0, 6; картофель – 0, 37; сахар – 1, 58; ячмень, овес, кукуруза и другие хлебные продукты – 0, 32; сахарная свекла и прочие корнеплоды – 0, 19; мед, фрукты – 0, 89 ведра. Средний выход из наиболее распространенного субстрата – ржаной муки – составлял 11, 2 бутылки [484].

Трудно говорить о какой-либо более или менее организованной борьбе с пьянством в начале 20-х годов. Лишь эпизодически ею занимались местные партийные и комсомольские ячейки, принимая на своих собраниях порой откровенно утопические директивы. Например, в начале 1921 года Новгородский губком РКСМ постановил, чтобы к 1 февраля бросили пить все члены губернского комитета, а к 1 апреля – все остальные рядовые комсомольцы [485]. Всплеск пьянства объяснялся «гримасами» новой экономической политики, рассматриваемой в партийных кругах как временное отступление в процессе строительства социалистического общества. Поэтому вполне логичными выглядели упования на изживание пьянства одновременно со свертыванием нэпа.

Совсем другое дело – сфера самогоноварения, где усиление администрирования и ужесточение карательной практики центральной власти в первой половине 20-х годов было тесно связано не только и не столько с жесткой конкуренцией с государством в сфере производства алкоголя, сколько в разрушающем воздействии самогона на медленно возрождавшееся после войны крестьянское хозяйство. Размеры самогоноварения резко возросли еще в период «военного коммунизма», когда крестьяне старались побыстрее перекурить хлеб, чтобы избежать его сдачи по продразверстке. Мало что в этом отношении изменилось и при переходе к продналогу, который в 1921 году во многих регионах почти ничем не отличался от разверстки предыдущих лет.

С восстановлением выделки самогона в 1921–1922 годах от любительских попоек потребление самогона быстро перешло в привычку пьянствовать. Часть середняцких хозяйств вообще перестала быть хозяйствами и совершенно развалилась. И это произошло не только потому, что пьянствующий мужик перевел весь хлеб на самогонокурение. Жажда скорее напиться мешала пьянице самому заниматься изготовлением самогонки, что обошлось бы ему дешевле в 10 раз: бутылка самогона стоила 75 копеек, а из пуда хлеба, который стоил рубль, можно было выгнать десяток бутылок. Пьяница предпочитал пить преимущественно купленный самогон, а для этого распродавал свое хозяйство. Этим пользовались деревенские ростовщики. Так, в Можайском уезде одна самогонщица купила корову у крестьянина деревни Медведки Малкина за 7 бутылок самогона, на радостях от «выгодной сделки» тут же и выпитых [486].

Поворот к нэпу крестьяне отпраздновали «настоящим общероссийским деревенским запоем», масштабы которого осенью 1922 года намного превысили обычные осенние сельские возлияния, связанные со сбором урожая. Экономическими факторами этот феномен объяснялся лишь частично. Конечно, крестьянам было в 5–7 раз выгоднее решить налоговую проблему за счет продажи самогона, нежели зерна. Но выяснилось, что многие сельские общества словно вознамерились пропить все. Случалось, первые вырученные от успешных продаж общинной собственности деньги селяне торжественно пропивали, вместо того чтобы направить их на восстановление пошатнувшегося хозяйства [487].

Возможно, правы те авторы, которые рассматривают пьяный разгул этого периода, в который втягивались дети и милиционеры, священники и красноармейцы, коммунисты и нэпманы, как своего рода языческое празднество, возвращение общества из небытия [488]. Подобную «мажорную» ситуацию зафиксировал в своем дневнике М.М. Пришвин 4 апреля 1921 года: «В лесу изготовление. Прячутся от своих, а начальству известны все кабаки. Изготовляется для начальства. «Первак, Другак и остальные». Запах сильно хлеба, а когда выпьешь, то всею мерзостью внутренней комиссара. Пьет начальство (для защиты от него) и на семейных праздниках: наивная старуха и милиционер предатель». По свидетельству писателя, начальство могло нагрянуть только «по злобе», но и в этом случае все заканчивалось благополучно: «милиционер пожелал выпить и стал мирить хозяина и врага его». Или же развязка могла быть еще курьезнее: «В.И. поскорее отдал барду свиньям (в ожидании обыска), свиньи напились, и комиссары встретились с пьяными свиньями» [489]. Крестьянин Московской губернии П.И. Подшибнев в письме к П.Г. Смидовичу жаловался: «власть, конечно, борется с самогоном, но вот запятая, большинство ее пьет. Придет милиционер с обыском, напивается пьян, и если не пьет, то берет взятку и дело с концом…» [490]