Мысли и сердце - Амосов Николай Михайлович (книги регистрация онлайн TXT) 📗
Докладывают других больных. Я не слушаю, только следящая система включена. Хорошо бы машину такую сделать, чтобы слушала вместо меня.
Потом рассказывали о вчерашних операциях, слушали доклад дежурного врача. Все проходило мимо. В клинике спокойно. Можно все внимание сосредоточить на Саше. Может быть, придется держать на искусственном дыхании?
Мыслей в голове мало. Глухо как-то. Все внутри притаилось. «Затишье перед боем», как писали прежде в романах. А может быть, это безразличие? С годами я все строже гляжу на себя: вдруг оно появится, равнодушие?
Заглянула Люба, выпалила:
— Дмитрий Алексеевич приказал идти хирургу ставить капельницу!
И убежала.
Сердце сжалось. «Уже в операционной». Нет возврата.
— Иди, Женя, у тебя рука легкая. И вообще все можете расходиться.
Покурить бы. Нет, нельзя. Вон они, черти, задымили, не боятся. Уйду, посижу один. Через пятнадцать минут идти. Сам буду начинать.
— Петр Александрович, смотрите больных на послеоперационном. Я не пойду.
Ушел. Пусть они поболтают немножко. Очень любят. Неизвестно, когда домой пойдут... А вдруг — рано. Мысли без слов, страх: «рано» — это плохо. Это значит — сразу.
Кабинет. Посидим в молчании и без дела. Здесь утренний зимний полумрак. Тучи все небо заволокли, та полоска на востоке исчезла. Плотные тучи, где солнце, даже не угадать.
Как все просто и жестоко! Собрались люди и готовятся произвести какое-то действие, от которого один человек может оказаться мертвым. Если посмотреть со стороны, незнающему: усыпили, вскрыли грудь, пустили какую-то машину, сердце остановилось. Разрезали, что-то делают внутри, вставляют какую-то штуку. Зашивают, бьют током, сердце сокращается все быстрее, быстрее. Стягивают рану. Просыпается. Ожил. Чудеса!
Или нет. Сердце не идет. Раз, второй, еще ток. Что-то копошатся, ругаются. Тянутся минуты, часы. Вот главный ушел. Все стихло. Зашивают, уносят. Труп. Убили. Как же так можно?!
Оказывается, можно... Глупости какие-то лезут в голову.
Телефон. Что там еще надо?
— Слушаю.
— Это Виктор, Михаил Иванович! Пришли из Облпрофсовета по нашему делу. Хотят вас видеть.
К черту!
— Я, к сожалению, не могу. Сейчас ухожу на операцию. Передайте им, что мне нечего добавить к тому, что уже записано в многочисленных актах.
Повесил трубку. Ох, не будет конца...
А если сегодня неудача? Найдутся и такие, напишут: «Что это за эксперименты? Один клапан, другой. Кто позволил? Присовокупить к делу!» Конечно, Марье легко упрекать в трусости и черствости... Побыла бы в моей шкуре... Липкий страх, как жаба, холодный, шершавый, ползает по душе.
Стоп! Не распускай нюни. Во-первых, все правильно. Ты делал правильно, хотя и неумело. Они делают правильно: есть закон. И Марья права — нельзя поддаваться. Кроме Уголовного кодекса есть еще совесть. Она — выше. Ты виновен перед людьми. «Но заслуживаю снисхождения...» Нет. Пока еще нет. Не нужно мне сейчас напоминать, не нужно!
Я должен думать об операции, больше ни о чем, что бы там ни было потом.
Об операции. Если там, около заплаты, сердце сращено с перикардом очень крепко, что делать? Не выделять? Клапан вшивать — это не помешает. Да, хорошо, если после нагревания сердце само пойдет. А если нет? А куда завести ложки электродов, чтобы дефибриллировать? А как массировать, когда сердце в спайках?
Не знаю, что делать. Давай нарисуем, какова там анатомия.
Рисую. Вот левый желудочек, вот заплата, где очень прочные сращения. Вот приросший перикард. Что за ним снаружи? Плевральная полость, потом легкое. Полость плевры, конечно, заращена, как и полость перикарда. Но, может быть, более рыхло.
Ага. Нужно попытаться рассечь перикард и войти в левую плевральную полость. Тогда можно охватить сердце, подвести ложку.
Можно. Но можно и легкое порвать, оно очень непрочно. Кровоточить начнет из него.
Выхода все равно нет. Сразу не буду этого делать, только если сращения окажутся непомерно прочными. Вдруг сердце пойдет само? А если нет, тогда никуда не денешься. Придется.
Может быть, и удастся. Есть же у него счастье? У него самого, у Сережи... Ирины. На этот раз никаких писем и пакетов не передал. Надеется? А если... Нет, не нужно думать. Что нет? Ты доктор или кисейная барышня? Если умрет, то я заберу все бумаги и передам Ирине. Она сумеет ими распорядиться лучше Раи. Отредактирует вместе с ребятами, обокрасть после смерти не даст.
Что там особенное красть? Это же идеи, не изобретение.
Ты не знаешь, может быть, принципы, гипотеза и есть самое главное.
Если... то и наша кибернетика осиротеет. Хотя Володя и хвалится, что все знает, я не очень верю. Создадим системы на перфокартах, архив историй болезни, а как их анализировать на вычислительных машинах? Я не представляю, как программу составить.
Ирина. Так и не знаю: любит он ее или нет? Письмо было неприятное. Она приходила в клинику, но всегда не одна, с кем-нибудь из ребят. Кажется, никаких сплетен не слышал. Впрочем, от кого мне слышать?
Опять об операции. Решение рассекать перикард неудачное. Очень рискованно. Нужно искать что-то другое. Где-то в подсознании все время перебираются другие варианты. Машина работает.
Будет ли толк от операции, если не умрет? После той неудачи у меня нет твердой уверенности. Мало ли что они пишут, американцы. Писали уже. Но москвичи тоже хвалят. Надежды есть. У Ларисы исполнился год — и безукоризненно. Размеры сердца уменьшились — самое важное доказательство эффекта. У тех, злосчастных, со старыми клапанами, этого не было. К концу года уже явно намечалось ухудшение, а здесь — наоборот, все лучше. И Тамара чувствует себя хорошо и Лена. Но у них еще сроки недостаточные для выводов... И Сима танцевать ходила через полгода.
Стой! А что, если я сделаю так: одну ложку дефибриллятора подведу под заднюю поверхность сердца — ее-то мне удастся освободить, — а вторую наложу прямо на грудь, сверху? Дать побольше ток — пробьет. Когда в палате дефибриллируем — оба электрода сверху — и удается. Да, конечно, удастся!
Вот только массировать сердце все равно невозможно. Правда, если одну руку подвести сзади и прижать его к передней грудной стенке, то какой-то толк будет. Что-то все-таки выжать можно...
Да, все верно. Не буду эти спайки разрушать, если окажутся очень прочными. Тем более это рискованно из-за кровотечения — коагулировать сосуды на территории левого желудочка явно не удастся. Не достать.
Так и порешим — разделяем спайки в пределах возможного.
А о стойкости новых клапанов сейчас думать не нужно. Положение все равно отчаянное.
Больной-то уже в операционной, чего говорить... Но других я пока оперировать подожду. Хотя и нажимают на меня ребята, подожду. Пусть у всех троих, что живут с шариками, будет больше года. Нет, дело даже не в расследовании, просто права не имею. Нет стопроцентной уверенности.
Идти, что ли? Рано. На какой-то параллельной дорожке время учитывается, и невидимый глаз наблюдает за операционной. Капельницу Женя поставил. Усыпили. Наверное, теперь Дима трубку вводит. Наверное, нужно бы с ним побыть, пока готовили? Скажет: «Вот, не захотел прийти...»
Не могу. Этого взгляда, когда на стол ложится, выдержать не могу. «Ложитесь. Спокойно. Сейчас сделаем укол...» Для нас это профессиональные слова. А для него они, может быть, последние.
Не надо мусолить, не надо! Думай о другом. О чем думать-то? Если бы можно просто выключить. Он был сильно оглушен этими лекарствами, наверное, и не испытал тоски, не пришел полностью в себя. Нет, когда укол делали, проснулся. Больно. Но, наверное, сразу уснул снова. Конечно, то, что Лена жива, для него большое утешение. Но я-то знаю, что она была много легче. Много легче.
Некоторые идут на операцию потому, что все жизненные ресурсы исчерпаны. Жизнь они понимают в движении, в чувствах. «Или умру, или поправлюсь». А он нет. Он и больным жил. Напряженно работал. Знаю, согласился бы лежать всю жизнь, лишь бы мыслить. Если бы была большая кислородная камера, то таких больных можно держать в ней непрерывно, годами.
