Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков - Цымбурский Вадим Леонидович
Мода на геополитику в России оборачивается, помимо прочего, и тем, что некоторые авторы заявляют о себе как о геополитиках, на самом деле работая – иногда блестяще – где-то на стыке политической и исторической географии. Но в отличие от претензии на «геополитику без географии» вообще такие неточности самоидентификации не столь опасны, поскольку не слишком искажают в глазах общественности образ дисциплины.
Геополитика в контексте XX столетия
И недруги классической геополитики, особенно в странах социализма [Гейден 1960, Семенов 1952, Каренин 1971], и более объективные ее историки [Parker 1985, Fifild, Pearcy 1944, 6] часто усматривали ее корни в империализме конца XIX – начала XX в. При этом всегда вспоминалась немецкая идея «жизненного пространства» и охотно цитировались слова Маккиндера о «закрытии мира», наступившем в результате его империалистического исчерпания и раздела: «В Европе, Северной и Южной Америке, Африке и Австралазии едва ли найдется место, где можно застолбить участок земли… Отныне в постколумбову эпоху нам придется иметь дело с замкнутой политической системой, и вполне возможно, что это будет система глобального масштаба» [Маккиндер 1995, 163]. Столь авторитетный геополитик, как Грабовский, в своей последней книге 1960 г. «Пространство, государство и история» прямо расписался во влиянии, оказанном на него как профессионала теорией империализма, и посвятил ей большой раздел [Grabowsky 1960, 10, 93–142]. Но как же на деле соотносится географический конструктивизм этой парадигмы с колониалистскими реалиями времен С. Родса и Вильгельма II?
Нельзя забывать, что в ту пору закрытость «постколумбова мира» связывалась не только с глобализацией рынка и коммуникационным «уплотнением ойкумены» [Гаджиев 1997, 5], но, главным образом, с закрытостью самих разделивших планету колониальных империй, которые жесткостью своих границ воспроизводили в расширенном масштабе территориальную замкнутость своих европейских «материнских» наций-государств. И это несмотря на то, что складывались такие империи из кусков земли, раскиданных по разным частям света. В первой трети XX в. будущее расчлененного мира дискутировалось многими мыслителями, видевшими его судьбу по-разному. К. Каутский видел это будущее как униполярный и плановый ультраимпериализм. А. Бергсону представлялся конфликт между всё более интернациональной экономикой и обособленностью национально-государственных организмов, который могло бы преодолеть лишь складывание «открытого общества», т. е. космополитической духовной элиты. Последняя, проведя культурно-религиозные реформы, оказалась бы в состоянии ограничить опасно растущее потребительство «закрытых» массовых обществ [9]. В.И. Ленин был убежден, что мир «закрытых» империй, неспособных решать свои проблемы за счет ничейных земель, обречен на неравномерность развития и непрестанные военные переделы, открывающие путь для революционных прорывов социализма в слабых звеньях международной системы. Тут Ленин отчасти сходился с Маккиндером, предрекавшим, что «всякий взрыв общественных сил вместо того, чтобы рассеяться в окружающем неизведанном пространстве и хаосе варварства, отзовется громким эхом на противоположной стороне земного шара». В итоге, по мнению британского ученого, «разрушению подвергнутся любые слабые элементы в политическом и экономическом организме Земли» [Маккиндер 1995, 163].
Наряду с другими идеологами той эпохи свое решение проблемы реорганизации «постколумбова мира» предложили и геополитики. Они указывали, что сепаратизм национальных имперских сфер приходит к своему концу, взамен чего происходит складывание тоже разграниченных, но неизмеримо более крупных пространственно-связанных образований на новых основаниях – физико-географических, экономических или культурно-цивилизационных. В виртуальном мире геополитики важнейшими величинами становились подобные новые целостности, которые в германской традиции были окрещены «большими пространствами» (Grossraüme), или «большими формами жизни» (Grosslebenformen). Одни проектировщики делали ставку на их формирование, другие, как Спайкмен, страшившийся окружения Северной Америки союзом восточноазиатского и западноевропейского гегемонов, стремились предотвратить возникновение таких сверхдержав в Евро-Азии. Хаусхофер говорил в связи с этим о «панидеях» – консолидирующих сверхнациональных идеях, способных и стремящихся обрести пространственное воплощение. В литературе отмечалось, что прообразами таких конструктов для геополитиков служили доктрина Монро как выражение «панконтинентального сознания» и объединение Италии – пример преобразования географической категории в политическую, подчиненного сверхзадаче строительства нации [Gottmann 1947, 24. Strausz-Hupe 1942, 9].
В неявном виде идея Большого Пространства живет не только в немецкой версии этой парадигмы. Обратимся еще раз к «Географической оси истории» Маккиндера. Мы узнаем из нее, что в прошлом столкновения приморья с силами хартленда распадались на множество отдельных конфликтов без большого мирового резонанса. Приморский «полумесяц» Евро-Азии был феноменом сугубо географическим. В условиях же мира закрытого и проникнутого резонансом, государства приморья, чтобы избежать общего крушения – удела всех «слабых элементов в организме Земли», – должны сплотиться против хартленда в гигантский блок, проникнутый единством интересов. Маккиндер утверждает: приморье Старого Света должно себя осознать феноменом политическим, восприняв сюжет, вчитанный этим автором в мировую историю и географию. Можно сказать, что геополитика в самом деле была порождена евроатлантическим империализмом, но порождена как одна из программ его преодоления и изживания в той его форме, в которой он выступал до Второй мировой войны. Кстати, Тарле в своем памфлете против германской геополитики сумел оценить ее глубочайшее расхождение с привычной империалистической политикой колониальных приобретений [Тарле 1938, 98].
Один критик выделял в аппарате немецкой геополитики три якобы отдельных ключевых представления: Большое Пространство, «жизненное пространство» народа и мотив противостояния Суши и Океана [Гейден 1960]. Думается, эти идеи не являются независимыми друг от друга: на деле, и Суша с Океаном, и «жизненное пространство», охваченное политическим, экономическим и культурным преобладанием данного народа, – это лишь частные случаи Больших Форм Жизни. Но и сам гроссраум – только частное проявление более фундаментальной категории, на которую опирается геополитика как мировидение. Такой категорией служит географическое явление, не просто влияющее на политические процессы – о чем судить политической географии, но предназначенное к волевой трансформации в феномен политический, поскольку, говоря словами цитированных выше авторов, – политической силе удобно и угодно в некий момент так видеть поле своего действия.
Можно попытаться типологизировать геополитические идеи, школы и традиции по специфике политических отношений, определяющих конкретные проекты. К примеру, в «Географической оси истории» Маккиндера и в его более поздней книге «Демократические идеалы и реальность» проектирование строится на принципе конкуренции, состязания автономных политических сил [10] [Mackinder 1919], будь то необходимость для приморья сбалансировать превосходство хартленда или тяжба западных держав за контроль над Восточной Европой – ключом к влиянию на тот же хартленд в условиях распада Российской империи.
Для немецкой классической геополитики характерно вкладывание в географию отношений господства-подчинения, реализуемых с целью планомерного волевого переустройства Земли. Таковы – и доктрина Ратцеля с образом государства-организма, которое, поглощая все, что может, по соседству, стремится таким образом врасти в контуры континента; и «плановая пространственная экономика империалистической эпохи», призванная, по Грабовскому, заступить место произвольной «политики расширения» в стиле Ратцеля [Гейден 1960, 79]; и «геополитика панидей» в позднейшей разработке, согласно которой область реализации каждой панидей является одновременно «жизненным пространством» для несущего эту панидею народа-гегемона [Haushofer К. 1937] (однако, в первоначальном 1931 г. варианте этой концепции очень ощутим также и атональный пафос тяжбы между панидеями за народы и пространства, причем сознание некоего народа может становиться полем столкновения нескольких разных панидей, пытающихся навязать себя народу в качестве форм его геополитической самоидентификации [Хаусхофер 2001]). Любопытно, что даже в известных работах К. Шмитта (впервые введшего сам термин Grossraum) о «номосе Суши» и «номосе Океана» характеристика «номосов» как резко различных принципов организации жизни на Больших Пространствах отодвигает на второй план тему прямой конкуренции и борьбы политических сил, олицетворяющих эти принципы [11].
