1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Даже Солженицын, перечисляя в книге «Архипелаг ГУЛАГ» литерные статьи, присуждавшиеся Особым совещанием, при упоминании статьи «КРТД» как бы сквозь зубы замечает: «Эта буквочка „Т“ очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере» [893].
Подробнее всего об участи тех, кто нёс на себе тяжесть этой статьи, рассказывается в произведениях Варлама Шаламова. Сам Шаламов был впервые арестован 19 февраля 1929 года в засаде, устроенной для работников одной из подпольных троцкистских типографий. В своём «Кратком жизнеописании» он называл членов левой оппозиции теми, кто «пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры — единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу» [894].
В повести «Перчатка, или КР-2» Шаламов с гордостью писал, что он «был представителем тех людей, которые выступали против Сталина». При этом в среде оппозиционеров «никто никогда не считал, что Сталин и Советская власть — одно и то же» [895].
Активно участвовавший в подпольной деятельности оппозиции в 1927—1929 годах, Шаламов на допросах отказался от дачи показаний и был приговорён Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей. Этот приговор он называл «первым лагерным приговором оппозиционерам» [896].
Шаламов был направлен в Вишерское отделение Соловецких лагерей, где работал заведующим бюро экономики Березниковского химкомбината, строившегося в основном руками заключённых. В то время использование «политических» в лагерях не на физических работах, а по специальности было обычным делом. На совещании работников Вишерских химических заводов заключённым было объявлено, что «правительство перестраивает работу лагерей. Отныне главное — воспитание, исправление трудом. Всякий заключённый может доказать своим трудом свои права на свободу. Административные должности, вплоть до самых высших, разрешается занимать заключённым» [897].
Конечно, условия пребывания в лагерях отличались от условий ссылки. Ссыльные оппозиционеры вели между собой оживлённую переписку, включавшую рассылку сообщений о новостях оппозиционной деятельности, статей и заявлений оппозиционных лидеров и теоретиков. Такие же материалы циркулировали между ссыльными и их товарищами, остававшимися на воле. Шаламов вспоминал, что он сам занимался такой пересылкой не один год. Поэтому его товарищи не сразу поняли, что «лагерь — это не ссылка, куда такие письма могут проникать без больших затруднений. Адрес мой они получили, выделили людей, которые должны были мне всё посылать, писать, держать связь, присылать адреса ссыльных для переписки, но всё это попало в руки начальства. Судить меня за такие вещи было бы чересчур — до 1937 года было ещё целых восемь лет — но и оставлять у себя взрывоопасную личность ни Стуков, ни Ушаков [начальники лагеря] не желали» [898].
Хотя, по словам Шаламова, «в 1930 году троцкисты были уже не новость в лагерях. А в 1931-м — тем паче», их положение там ещё не было таким тяжёлым, как спустя 5—7 лет. В 1930 году Шаламов встретился в лагере с оппозиционером Блюменфельдом, осуждённым за участие в деятельности подпольного троцкистского центра и работавшим начальником планово-экономического отдела Вишерских лагерей. «По моему делу Блюменфельд от имени тогдашнего подполья дал торжественное заверение, что, если бы „мы знали, что хоть один оппозиционер получил лагерь, а не ссылку и не политизолятор, мы бы добились вашего освобождения. Тогда каторги нашему брату не давали. Вы — первый“.
— Какие же вы вожди,— сказал я,— что вы не знаете, где ваши люди.
Блюменфельд связывался, наверное, по своим каналам с москвичами — это не было трудно, чтобы установить, кто я такой» [899].
Осенью 1930 года Шаламов вместе с Блюменфельдом подали заявление в адрес правительства, в котором содержалась не просьба о прощении, а протест по поводу тяжёлого положения женщин в лагерях.
В 1931 году управление лагеря получило приказ заместителя председателя ОГПУ, в котором указывалось: всех заключённых, занимающих административные должности в лагере и не имеющих взысканий,— немедленно освободить с восстановлением во всех правах и с правом проживания по всей стране. Это была одна из лагерных «разгрузок», проводившихся в начале 30-х годов. В результате этой «разгрузки» Шаламов был досрочно освобождён. В 1932 году он вернулся в Москву и вплоть до 1937 года работал в качестве литератора и журналиста, опубликовав много очерков и рассказов в центральных газетах и журналах.
В эти годы Шаламов уже не принимал участия в оппозиционной деятельности. Никогда не будучи членом партии, он имел некоторые шансы избежать дальнейших репрессий. Однако по настоянию родственников он в 1936 году сам напомнил о своём оппозиционном прошлом, написав очередное заявление с отречением от «троцкизма». Вспоминая об этом событии, Шаламов писал, что его семья «в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама» [900].
12 января 1937 года Шаламов был вновь арестован в Москве и осуждён по статье «КРТД» на пять лет колымских лагерей. Спустя полгода его жена была сослана в Среднюю Азию.
В начале своего второго срока Шаламов ещё успел застать на Колыме «берзинские порядки». «Золотой прииск, куда мы приехали,— вспоминал он,— ещё жил прежней „счастливой“ жизнью. Прибывшим было выдано новое зимнее обмундирование… Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением… Тяжёлая работа, зато можно заработать много — до десяти тысяч рублей в летний, сезонный месяц. Зимой поменьше. В большие холода — свыше 50 градусов — не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней (зимой — 4—6 часов)». Медицинский осмотр разделил всех заключённых на четыре категории — здоровые, не вполне здоровые, способные к лёгкому физическому труду и инвалиды. Нормы заключённым устанавливались с учётом состояния здоровья [901].
В «Колымских рассказах» Шаламов, рассказывая о времени, когда начальником Дальстроя был старый большевик Э. П. Берзин, писал, что тогда практиковались «зачёты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда… Колоссальные заработки заключённым, позволявшие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми…
Тогдашние кладбища заключённых настолько малочисленны, что можно было думать, что колымчане — бессмертны.
Эти немногие годы —…„золотое время Колымы“» [902].
После ареста Берзина в середине 1937 года на Колыме всё разительно изменилось к худшему, в первую очередь для «литерников, обладателей самой опасной буквы „Т“». В их личных делах содержались «спецуказания»: «На время заключения лишить телеграфной и почтовой связи, использовать только на тяжёлых физических работах, доносить о поведении раз в квартал». Эти «спецуказания», подчёркивал Шаламов, «были приказом убить, не выпустить живым. Все „спецуказанцы“ знали, что этот листок папиросной бумаги обязывает всякое будущее начальство — от конвоира до начальника управления лагерями — следить, доносить, принимать меры, что если любой маленький начальник не будет активен в уничтожении тех, кто обладает „спецуказаниями“,— то на этого начальника донесут свои же товарищи, свои сослуживцы».
Едва ли где-либо пронзительней, чем в «Колымских рассказах», описана судьба «литерника», за которым «охотился весь конвой всех лагерей страны прошлого, настоящего и будущего — ни один начальник на свете не захотел бы проявить слабость в уничтожении такого „врага народа“».
Один из наиболее запоминающихся героев «Колымских рассказов» — оппозиционер Крист, судьба которого обнаруживает несомненное сходство с судьбой самого Шаламова. Получивший свой первый срок девятнадцатилетним, Крист «был приобщён к движению во всех картотеках Союза, и когда был сигнал к очередной травле, уехал на Колыму со смертным клеймом „КРТД“». Уберечься в лагере от участи, которую несла эта статья, было практически невозможно. «Буква „Т“ в литере Криста была меткой, тавром, приметой, по которой травили Криста много лет, не выпуская из ледяных золотых забоев на шестидесятиградусном колымском морозе. Убивая тяжёлой работой, непосильным лагерным трудом, ‹…› убивая побоями начальников, прикладами конвоиров, кулаками бригадиров, тычками парикмахеров, локтями товарищей». Бессчётное количество раз Кристу приходилось убеждаться, что «никакая другая статья уголовного кодекса так не опасна для государства, как его, Криста, литер с буквой „Т“. Ни измена Родине, ни террор, ни весь этот страшный букет пунктов пятьдесят восьмой статьи. Четырёхбуквенный литер Криста был приметой зверя, которого надо убить, которого приказано убить».
