1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Вместе с тем в справке комиссии не содержится ответа на многие законные вопросы, возникающие при анализе дела генералов. Я имею в виду прежде всего вопрос о причинах признаний подсудимых и написания ими перед судом рабских писем Сталину. В большинстве исторических работ, посвящённых делу Тухачевского, эти признания объясняются исключительно применением физических пыток. Однако такое объяснение представляется несостоятельным по целому ряду причин.
Во-первых, подсудимыми на процессе генералов были крепкие и здоровые люди, в большинстве своём лишь недавно перешагнувшие порог сорокалетия. В отличие от главных подсудимых открытых процессов, они не прошли до ареста через многолетнюю цепь самооплёвываний и унижений. Поэтому от них следовало ожидать значительно большей стойкости, чем, например, от Зиновьева или Бухарина.
Во-вторых, обращает внимание ошеломляющая быстрота получения признательных показаний. Большинство подсудимых открытых процессов не давали таких показаний на протяжении нескольких месяцев. Процесс же генералов был подготовлен в рекордно короткие сроки. От ареста главных подсудимых до суда над ними прошло немногим более двух недель. Такой срок был явно недостаточен для того, чтобы сломить этих мужественных людей, не раз смотревших в глаза смерти.
В-третьих, в отличие от подсудимых открытых процессов, судьями на которых были безличные чиновники, подсудимые процесса генералов выступали перед своими бывшими боевыми товарищами. Это должно было породить в них надежду на то, что правда, высказанная на суде, непременно вырвется за его стены.
В-четвёртых, известны многочисленные случаи, когда самые зверские пытки оказались неспособными вырвать у подследственных лживые признания. Не дали никаких признательных показаний на следствии и суде, например, генерал Горбатов, заведующий отделом печати НКИД Гнедин и даже женщина — секретарь ЦК ВЛКСМ Пикина, несмотря на то, что все они подвергались жестоким истязаниям. Почему же подсудимые процесса генералов должны были оказаться слабее этих людей?
LI
Перенесёмся на пятнадцать лет вперёд
Существует ещё одна версия относительно причин «признаний» обвиняемых. Наиболее чётко она выражена в показаниях следователя Залпетера, в которых давалось следующее объяснение причин репрессий и самооговоров «ответственных партийцев»: «Массовые репрессии ответственных руководителей наркоматов (в том числе наркомов) объясняются тем, что Сталин диктаторскими методами управляет страной, решает всё единолично, не терпит возражений, не считается с мнением других и подводит под массовые операции из этих лиц тех, кто противоречит (критикует) его. Эти люди вовсе не являются контрреволюционерами. В этом отношении дана правильная характеристика Сталину в троцкистском документе, так называемом „Завещании“ [1055], о его нетерпимости к инакомыслящим».
Ставя далее вопрос, почему арестованные давали «липовые показания», Залпетер объяснял это тем, что «по существу их судьба предрешается ещё до ареста их в ЦК». Понимая это и считая своё положение безнадёжным («раз политически погиб, какое значение имеет для таких людей физическая жизнь»), эти люди, находясь в состоянии абсолютной изоляции и подвергаемые физическим методам допроса, «дают на себя любые показания и при заявлении следователей, что их однодельцы сознались — записывают последних в своих показаниях» [1056].
Это заявление мужественного и принципиального чекиста, по существу, воспроизводящее «комплекс Кестлера», заслуживает безусловного внимания. Однако оно игнорирует тот неоспоримый факт, что многие жертвы сталинского террора, подписав выбитые из них показания на предварительном следствии, отказывались от них на суде, не желая покрывать себя перед смертью ещё и позором. Например, уже упоминавшегося Медведева подвергали пыткам те же самые следователи, которые истязали генералов, выведенных на военный суд. Между тем Медведев 16 июня 1937 года на закрытом судебном заседании заявил, что все его показания на предварительном следствии являются ложными. Подобное поведение подсудимых на процессе, где судьями выступали хорошо знавшие их военачальники, могло дать намного больший эффект, чем отказ от признаний перед тремя членами Военной коллегии, штамповавшими за день десятки расстрельных приговоров.
Для того, чтобы уяснить, всегда ли физические пытки были способны гарантировать оговоры и самооговоры подсудимых на фальсифицированных процессах, обратимся к стенограмме процесса по делу Еврейского антифашистского комитета, сфабрикованному МГБ в 1949—1952 годах. Не затрагивая другие аспекты этого процесса, коснёмся только тех его сторон, которые связаны с объяснением причин «признаний» подсудимых на предварительном следствии и отвержения ими этих признаний в судебном заседании.
В отличие от сверхскоростной подготовки процесса генералов, следствие по делу ЕАК велось на протяжении четырёх лет. Всё это время обвиняемые находились во власти молотобойцев-фальсификаторов, использовавших многогранный «опыт» НКВД—МГБ по обращению с подследственными. От подсудимых процесса по этому делу было во всех отношениях легче добиться «признаний», чем от жертв процесса генералов. Во-первых, большинство из них находились в намного более преклонном возрасте, чем генералы в 30-е годы; поэтому была большая вероятность того, что эти люди не устоят перед пытками. Во-вторых, лица, выведенные на процесс ЕАК, находились в жерновах следствия более трёх лет — намного дольше, чем генералы. Следовательно, и в этом отношении положение генералов было более благоприятным, чем «еаковцев». В-третьих, подсудимыми по делу ЕАК были литераторы, учёные, артисты, которых, казалось бы, было намного легче принудить к лживым показаниям, чем военачальников.
Между тем, на процессе по делу ЕАК все подсудимые полностью отрицали свою вину, заявив, что показания, данные ими на предварительном следствии, были вынужденными и полученными в результате зверских методов следствия.
На первых заседаниях подсудимые ещё не решались говорить об этих методах. Поэт Квитко заявил лишь, что ему «было очень трудно воевать со следователем» и что его побудили к ложным показаниям «обстоятельства» [1057]. Поэт Гофштейн говорил: «На следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю, что я делаю… Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что говорил мне следователь, я соглашался… я был в состоянии сумасшествия» [1058].
О том, как подсудимые доводились до такого состояния, осторожно попытался рассказать суду научный сотрудник Института истории Юзефович: «Тюремной администрации и санчасти хорошо известно, каково было моё состояние, мои душевные муки, когда мне давали подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех, а непосредственно Военной коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию» [1059].
Журналист Тальми и заместитель министра госконтроля Брегман объясняли свои показания на предварительном следствии подавленностью в результате длительных допросов и бессонных ночей. Брегман заявил, что был во время следствия «морально подавлен и физически нездоров… В 1952 году я стал физически здоровее, я многое перебрал в своей памяти, проанализировал и в конце концов заявил, что не признаю себя виновным ни в чём» [1060].
Актер Зускин сказал: «Такая жизнь, какая была и у меня в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю, что пишите всё что угодно, я подпишу любой приговор, но я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду» [1061].
Первым, кто рассказал о методах следствия, вынуждавших подсудимых к оговорам и самооговорам, был заместитель министра иностранных дел, член ЦК ВКП(б) Лозовский. Он сообщил, что руководитель следствия полковник Комаров говорил ему: «Я должен признать все обвинения, иначе он меня передаст своим следователям ‹…›, а дальше следует математическая формула, не вмещающаяся в стенограмму (очевидно, Лозовский имел в виду матерный язык, которым следователи привыкли разговаривать с арестованными.— В. Р.), потом он сказал, что будут гноить в карцере и бить резиновыми палками, так, что нельзя будет потом сидеть. Тогда я им заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут умереть сразу, что я буду умирать медленно… Тогда я решил, что лучше я на себя наговорю, подпишу всё, что они записали в протоколе, а потом на суде скажу, как ‹…› Комаров ведёт следствие» [1062]. Лозовский сообщил, что, следуя такой тактике, он оговорил не только себя, но и Жемчужину (жену Молотова), а также Л. С. Штерн, за что он просил у последней на суде прощения.
