Закат империи США - Кагарлицкий Борис Юльевич (читать книги без .txt) 📗
Одновременно возникает колоссальный финансовый пузырь, который триумфально провозглашается бумом «новой предпринимательской экономики» без спадов и рисков. Положение дел тут, как всегда, запутано до предела. Но в целом понятно, что средства, высвободившиеся из государственных банкротств по всему миру, должны были куда-то притекать. Однако офшорные банки предлагают анонимность, но не высокую доходность. Поэтому капиталы, бегущие вместе с завладевшими ими анонимными бенефициарами от политических и криминальных рисков, должны куда-то вливаться. А что привлекательнее ёмких, открытых и вполне безопасных рынков недвижимости и финансов Нью-Йорка или Лондона? Неизбежно было возникновение финансовой пирамиды, которую США поддерживали всей своей суверенной мощью и прежним авторитетом.
Американские элиты вели себя подобно предводителю Дворянства, который смело занимает у своих клиентов, а те покорно ссужают поиздержавшемуся генералу, который по-прежнему оказывает протекцию просителям, является на все свадьбы и продолжает азартно ставить на бегах. Клинтоновская конъюнктура воспроизвела на новом историческом витке «бёлль эпок» 1880–1910 годов, золотую осень британской гегемонии, когда неудержимая индустриализация и кайзеровской
Германии, и воссоединённой в гражданской войне Америки неуклонно лишали Британию монопольного положения «мастерской мира».
Похожим образом в конце XX века гегемония доллара и финансовых институтов США обеспечивали глобальный сбор ренты, но без грубого и явного принуждения, а объективно, в силу сложившейся архитектуры миросистемы. Однако любая сложная система изменчива. Основы власти постоянно требуют ремонта и поддержания. Возникает, скажем, евро. Его пока довольно легко сдерживать — Евросоюз свыкся с положением привилегированной опеки. Но как быть с Китаем?
Китай оказался самым непредвиденным последствием политики глобализации. Вывод трудоёмких индустрий из стран ядра мироситемы означал поиск новых производительных баз где-то на периферии. В 1970-80-х годах это приводило к краткосрочным подъёмам то в Бразилии, то в Индонезии, что сразу же провозглашали экономическим чудом. Глобальная рыночная интеграция КНР вначале воспринималась американскими элитами как манёвр в противостоянии с СССР и Вьетнамом, как снисхождение к бывшему противнику, затем — как удачное сочетание инвестиционных возможностей и, наконец, как потрясающее подтверждение рыночной идеологии.
Страх перед разбуженным великаном возникает к концу 1990-х, когда выяснилось, что баснословные долги США скупает прежде всего Китай. Америке предложили сделку, от которой она не могла отказаться. Всё ещё бедная, но беспрецедентно быстро растущая и гигантская азиатская страна финансировала потребление богатого общества, которое быстро теряло основы своего индустриального производства. Продолжение гигантской индустриализации Китая требовало поддержания где-то в мире столь же гигантского спроса. Китай стал ссужать Америку американскими же долларами, чтобы поддержать американский уровень потребления импортируемых из Китая товаров.
Конечно, сегодня Китай растёт от колоссальной глубины и ширины корневой системы рыночного ремесленного хозяйства, веками формировавшегося в Поднебесной. Если же почитать Фернана Броделя или Джанет Абу-Лугод, то можно также узнать нечто поразительное и об Индии. Стоит пристально следить и за былыми центрами исламской коммерции: Ираном и Египтом. Дело учёных — объяснять, как именно сохранились стародавние экономические традиции этих регионов, которые Бродель называл великими колёсами торговли. Но факт остаётся фактом: эти традиции где-то подспудно сохранялись в течение веков господства Запада.
Китай, Индия и прочие страны теперь уже бывшего третьего мира в 1950-60-е годы заложили основы своего подъёма — современные государственные институты, инфраструктуру, образование. Им не удалось сделать рывок, намечавшийся в 1970-х годах. Причина в том, что вмешалась катастрофическая для большинства третьих стран финансовая конъюнктура американской глобализации, которая ударила по слабым местам и прервала их переход от импортозамещения к экспортной индустриализации.
Для объяснения американского вторжения в Ирак придумано много теорий. Большинство из них полны конспирологических версий. Неоконсерваторы считали, что клинтоновские экивоки — лишь трата времени в противостоянии главной угрозе гегемонии США, а именно — экономическому росту Китая. Они также осознавали невозможность справиться с Китаем тем же образом, как Рейган справился с конкуренцией Японии. Токио вынудили принять американские правила ведения «открытой игры», что привело к краху финансовой системы, выстроенной на азиатском кумовстве, и последующей многолетней стагнации.
Пекин оказался менее податливым. Конечно, Китаю приходилось накапливать гигантские долларовые запасы от практически односторонней торговли с США, тем самым поддерживая курс доллара и американское потребление. При этом Китай развернул инфраструктурное строительство, перед которым меркнут достижения «нового курса» Рузвельта. Прямая война с ядерным Китаем исключалась. Антикоммунистическая либеральная революция Китаю после 1989 года едва ли грозила.
Война же с Ираком, казалось, «убивала много зайцев» разом. США демонстрировали возможности самой дорогой и высокотехнологичной армии в мире и способность действовать по собственному усмотрению, блокировали беспокойный Иран, получили центральные позиции на Ближнем Востоке. Наконец, с оккупацией Ирака США фактически вошли в состав ОПЕК. Главной аудиторией этой демонстрации имперской мощи были призваны стать не столько Европа или арабский мир, сколько Китай. Как мы теперь знаем, вышло иначе.
Об опасности геополитического перенапряжения давно предупреждали и умнейший консервативный политолог Джон Миершаймер, и левый радикал Иммануил Валлерстайн, и либеральный историк Пол Кеннеди. О том, что будущие войны на периферии будут вестись не в пустынях и джунглях, а в городских трущобах, где высокоточное оружие бесполезно и всё будет по-прежнему зависеть от пехоты, говорили и Анатоль Ли-вен, и многие другие трезвомыслящие теоретики. В Пентагоне многие смотрели «Битву за Алжир» — великий и беспощадно реалистичный фильм Джилло Понтекорво о городских партизанах в мусульманской стране. Однако имперская идеология и сознание собственной мощи ослепляют самих пропагандистов. На закате империи такое случается нередко. Именно в этот момент интересно проследить за действиями элиты.
В социальной иерархии человеческого общества верхние уровни занимают функционально различные элиты: полководцы, коммерсанты, жрецы и идеологи, администраторы и правители. Говоря об элите, мы неизбежно вступаем на минное поле, дебаты по поводу определений здесь нескончаемы. Чтобы не увязнуть в препирательствах учёных-обществоведов, используем инструментарий Пьера Бурдье. Тем более подход, которым пользовался Бурдье, выводит нас на социологический анализ повседневности, лишённый обобщённости макроанализа.
Элиту можно рассматривать попросту как группу индивидов, занимающих верхние эшелоны, «командные высоты» в тех или иных социальных институтах: на экономических рынках и предприятиях материального производства, в политических партиях и движениях, организационно в той или иной степени оформленных полях «символического производства» (религии, «высокой» и массовой культуре, науке, журналистике, образовании, спорте) и, конечно, в государственных структурах.
Человеческое общество подобно экосистеме, где кооперативные принципы симбиоза и внутривидового альтруизма соседствуют с хищническими и паразитарными стратегиями. От их изменчивого баланса зависит устойчивость системы. Однако, в отличие от систем биологических, системы, созданные людьми, наделены сознательной рефлексивностью. Так или иначе, мы думаем, что делаем. Если же действия или бездействия людей подрывают устойчивость их общества, то стоит заподозрить не когнитивные дисфункции, проще говоря глупость (вроде «дураки они все»), и не нехватку информации («эх, знал бы царь-батюшка»). Аналитически продуктивнее будет поискать чей-то статусный и даже вульгарно-корыстный интерес.
