Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
В январе 1934 года прокурор СССР Акулов направил докладную записку в ЦК, в которой говорилось о многочисленных случаях фальсификации следственных дел в органах ГПУ Грузии и Азербайджана. Сразу после этого Берия и Багиров обратились к Сталину с письмом, обвинявшем Акулова в «преднамеренной клевете на Закавказскую федерацию» [99]. В 1935 году Акулов был перемещён на пост секретаря ЦИК. В том же году Берия и Багиров приступили к крупномасштабным репрессиям против закавказских коммунистов. Они оказались единственными первыми секретарями республиканских ЦК, пережившими террор 1937—38 годов.
Необычной была карьера и третьего сталинского выдвиженца — Хрущёва. Не отличаясь по возрасту от большинства членов ЦК, в том числе от некоторых членов Политбюро (Кагановича, Андреева, Микояна), он вступил в партию не до революции, как они, а только в 1918 году. В 20-е годы это означало резкий рубеж, влиявший на престиж и продвижение партийных руководителей. С 1924 года Хрущёв занимал посты в среднем звене партийного аппарата — сначала в Юзовке, где он до революции работал слесарем, а затем — в ЦК Компартии Украины. Его быстрое восхождение началось после направления его на учебу в Промакадемию, которая на рубеже 30-х годов была «цитаделью» правой оппозиции. Возглавив борьбу с группой старых большевиков — сторонников «правого уклона», Хрущёв в 1930 году стал секретарём партийного комитета Академии. Дальнейшему продвижению по карьерной лестнице способствовали сложившиеся у него хорошие отношения с Н. С. Аллилуевой, обучавшейся в Промакадемии. Благодаря этому Хрущёв получил возможность бывать в доме Сталина, присутствовать на устраиваемых там обедах, куда допускались только особо близкие Сталину лица.
В 1931 году Хрущёв был отозван из Промакадемии и стал первым секретарём Бауманского, а спустя ещё несколько месяцев — Краснопресненского райкома Москвы. В следующем году Сталин посоветовал Кагановичу взять Хрущёва на работу в Московский комитет партии. Это предложение соответствовало желанию самого Кагановича, у которого во время работы на Украине в 20-х годах сложились хорошие отношения с Хрущёвым. Хрущёв стал вторым секретарём Московского горкома, а спустя ещё два года — первым секретарём МГК и вторым секретарём Московского обкома партии. В 1935 году, когда Каганович был переведён на должность наркома путей сообщения, Хрущёв сменил его на посту первого секретаря Московского обкома.
Сам Хрущёв, похоже, был изумлён своей стремительной карьерой и, сознавая ограниченность своих знаний и опыта, был готов к тому, что она может прерваться. Долгое время он находился ещё во власти традиций 20-х годов, когда нередко рабочие, выдвинутые на партийные посты, спустя несколько лет возвращались на свою прежнюю работу. Поэтому до 1935 года он постоянно возил с собою и хранил свои личные слесарные инструменты. «Я ещё не порвал мысленно связь со своей былой профессией,— рассказывал он в воспоминаниях,— считал, что партийная работа — выборная и что в любое время могу быть неизбранным, а тогда вернусь к основной своей деятельности — слесаря» [100]. Хрущёв был своего рода промежуточной фигурой между старой партийной гвардией и «новобранцами 1937 года». В его сознании причудливо смешивались психологические качества и первой, и второй когорты партийных руководителей. С одной стороны, он сохранял черты, присущие старым большевикам: интернационализм, демократизм, приверженность духу партийного товарищества. Вспоминая о своём отношении к товарищам по партии в 20-е годы, он писал в мемуарах, что в то время «смотрел на вещи идеалистически: если человек с партийным билетом и настоящий коммунист, а не жулик, то это мой брат и даже больше. Я считал, что нас всех связывают невидимые нити идейной борьбы, идей строительства коммунизма, нечто возвышенное и святое. Каждый участник нашего движения был для меня, если говорить языком верующих, вроде апостола, который во имя идеи готов пойти на любые жертвы» [101], [102]. Не случайно, что Хрущёв переходит здесь на религиозный язык: в партийных нравах и в сознании рядовых коммунистов, даже низовых аппаратчиков того времени, не знавших об аппаратных интригах, развёртывавшихся в партийной верхушке, было нечто от «первоначального христианства с его демократически-революционным духом» [103].
С другой стороны, Хрущёв, оказавшийся в первых рядах партийных руководителей уже во время всевластия и культа Сталина, как бы предвосхищал психологические качества следующей генерации аппаратчиков, тех, кто занял посты, освободившиеся в годы великой чистки, и кто был воспитан в духе исключительной личной преданности «вождю». В мемуарах Хрущёв признавался, что в 30-е годы был «буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, его вниманием, его осведомлённостью, его заботой, его обаятельностью и честно восхищался им» [104]. Именно такие «кадры» были нужны Сталину, который понимал, что подобной ослеплённости он не сможет встретить среди старого поколения большевиков. Как подчёркивал Троцкий, «Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю. К преданным, но знающим прошлое, Сталин относился, пожалуй, с большей враждебностью, с большей неприязнью, чем к открытым врагам. Ему нужны были люди без прошлого, молодёжь, которая не знала вчерашнего дня, или перебежчики из другого лагеря [105], которые смотрели на него снизу вверх, ему необходимо было полное обновление всего партийного аппарата» [106].
VII
Объективные и субъективные причины сталинского террора
Задуманный Сталиным после XVII съезда план «кадровой революции» не мог в то время представляться вероятным даже лицам из его ближайшего окружения — настолько он был дьявольским. Суть этого плана сводилась к физическому истреблению всего партийного, государственного, хозяйственного, военного, чекистского аппарата в центре и на местах и замене его новой генерацией, не имевшей никаких связей со старыми большевиками и готовой бездумно следовать любым предначертаниям — лишь бы они исходили от Сталина. Этот план был порождён не просто личной мстительностью и подозрительностью Сталина, а имел глубокие политические причины, связанные с новой ориентацией его внешней и внутренней политики.
Несмотря на то, что наиболее серьёзные внутриполитические трудности остались позади, Сталин не мог чувствовать стабильности своего всевластия. Политикой «чрезвычайщины», продолжавшейся на протяжении шести лет (1928—1933 годы), он восстановил против себя миллионы советских людей, вызвал недовольство во всех социальных слоях общества. Свежая память об этих трагических годах не могла скоро изгладиться в сознании народа.
Вопреки своей внешней «монолитности», партия в её тогдашнем составе не могла служить надёжной и устойчивой опорой Сталина. Это касалось даже высших слоёв бюрократии, личные качества которой не соответствовали той функциональной роли, которую ей предназначал Сталин,— обеспечению успешного завершения антибольшевистского переворота, начатого в 20-х годах ликвидацией легальной внутрипартийной оппозиции. Руководящее ядро партии в центре и на местах по-прежнему состояло преимущественно из старых большевиков, в значительной своей части сохранявших незамутнённое представление о коммунистических идеалах и подлинном содержании марксистского мировоззрения. «Этих стариков, проведших лучшие годы своей жизни в царских тюрьмах или в ссылке,— писал А. Орлов,— Сталин не мог надеяться подкупить. Правда, немногие из них, сломленные житейскими невзгодами и опасающиеся за судьбу своих детей и внуков, скрепя сердце, примкнули к сталинскому лагерю. Но остальные — подавляющее большинство — продолжали считать, что Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим» [107].
Несмотря на политическое, нравственное и бытовое перерождение, охватившее значительную часть правящего слоя, большинство входивших в него лиц, даже не участвовавших ранее ни в каких оппозициях, не могли искренне принимать и поддерживать ни растущее социальное неравенство, ни массовые политические репрессии, ни удушливую духовную несвободу, ни принимавший всё более уродливые формы культ Сталина. Между этими людьми продолжали сохраняться тесные формальные и неформальные контакты, старые дружеские связи, берущие начало от героических лет подполья и эмиграции, Октябрьской революции и гражданской войны.
