1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Характеризуя положение, в котором Троцкий оказался после московского процесса, секретарь II Интернационала Ф. Адлер писал: «Дело идёт о попытке лишить Троцкого права убежища в Норвегии и воздвигнуть против него травлю, которая отняла бы у него возможность существования на всём земном шаре» [139].
Стремясь прорвать информационную блокаду, Троцкий возбудил дело по обвинению в диффамации против двух норвежских журналистов — сталиниста и фашиста, которые повторяли в своих статьях инсинуации советской печати. Норвежский суд принял дело к рассмотрению. Тогда Трюгве Ли добился издания нового исключительного декрета, предоставлявшего министру юстиции право запрещать «интернированному иностранцу» ведение каких-либо судебных процессов. На основе этого декрета Ли воспрепятствовал попыткам Троцкого привлечь к суду клеветников и в других странах. «Министр юстиции,— вспоминала Н. И. Седова,— сообщил Троцкому, что он не должен возбуждать судебные иски где бы то ни было, пока он остаётся в Норвегии. Это означало, что он не имеет вообще никаких прав. Мы начали опасаться, что, несмотря на то, что мы были лишены советского гражданства, норвежское правительство может выдать нас ГПУ» [140].
В ожидании новых провокаций Троцкий успел переслать Седову распоряжение о передаче своего архива в Парижский филиал Голландского института социальной истории — дабы избежать его похищения агентами НКВД. Директором этого филиала был эмигрант-меньшевик Николаевский, в честности которого Троцкий не сомневался. Ближайшие сотрудники Седова — Зборовский и Лола Эстрин перевезли первую часть архива в помещение института. Спустя несколько дней после этого на институт был совершён налёт, в ходе которого было похищено 85 килограммов документов; всё остальное, включая находившиеся в помещении деньги, осталось нетронутым. Рассказывая об этом преступлении, парижская эмигрантская газета «Последние новости» сообщала: французские «полицейские инспектора заявили, что техника всей операции… до этого дня была абсолютно неизвестна во Франции. Только иностранные „профессионалы“, снабжённые специальными аппаратами, могли произвести такую работу» [141].
В середине 50-х годов Зборовский, находившийся тогда в США, был разоблачён как агент НКВД и был вынужден дать показания американским властям. В 1955 году Николаевский писал Суварину по поводу этого расследования: «Слышали о провокации „Этьена“ (кличка Зборовского.— В. Р.), секретаря покойного Седова? Это он… привёз тогда так называемый „Архив Троцкого“ в институт на Рю Мишлэ и сам же сообщил по начальству для кражи. Теперь признал, хотя утверждает, что к похищению прямого отношения не имел. Рассказывал, что были разочарованы: оказались одни газеты [троцкистских групп] со всех концов мира» [142].
На слушаниях сенатской подкомиссии по вопросам национальной безопасности Лола Эстрин (сменившая после второго брака фамилию на Даллин) показала: в 1955 году Зборовский рассказал ей о своей беседе с резидентом НКВД после похищения архива. В ней Зборовский выразил беспокойство по поводу возможности своего разоблачения, поскольку налёт был совершён спустя всего несколько дней после передачи архива в институт, о чём, кроме него, знали только Седов, Николаевский и Эстрин, которые никак не могли быть заподозрены как осведомители НКВД. В ответ на это резидент ответил, что налёт был совершён в ночь на 7 ноября потому, что парижская резидентура «хотела сделать подарок Сталину к годовщине Октябрьской революции» [143].
Размышляя над возможностью дальнейших провокаций сталинистов, Троцкий обратил внимание на формулировку, содержавшуюся в приговоре московского суда: «Троцкий Лев Давидович и его сын Седов Лев Львович, изобличённые… в непосредственной подготовке и личном руководстве организацией в СССР террористических актов… в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР» [144]. В этой связи Троцкий ставил резонный вопрос: «при помощи какой техники Сталин надеется обнаружить меня и моего сына на территории СССР?» [145] Он считал, что эта формулировка свидетельствует не только о намерении Сталина добиться его выдачи норвежскими властями, но и о планах похищения его и Седова.
Похитить Троцкого в Норвегии было практически невозможно. Иная ситуация существовала во Франции, где НКВД обладал широко разветвленной агентурой. Как показал в 1956 году на слушаниях сенатской подкомиссии Зборовский, ему было поручено доставить Седова в определённое место, где последнего должны были похитить, чтобы затем насильственно переправить в Советский Союз. Провал этого плана Зборовский объяснял тем, что он саботировал приказ, поскольку он «противоречил его убеждениям» [146].
Вплоть до конца 1936 года норвежские власти продолжали задерживать письма, которые Троцкий посылал своему сыну, адвокату, друзьям. До адресатов Троцкого доходили лишь некоторые нелегально переправленные записки, написанные химическими чернилами.
В октябрьском номере «Бюллетеня оппозиции» была помещена краткая записка Троцкого: «Простите, что я не могу прислать вам обещанную к будущему номеру „Бюллетеня оппозиции“ статью о процессе… но вы сами скажете, я в этом уверен, всё необходимое об этой гнусной амальгаме» [147].
В том же номере журнала была помещена статья Л. Седова «Московский процесс — процесс над Октябрем», вскоре изданная отдельной брошюрой под названием «Красная книга о московском процессе».
VIII
«Красная книга» Льва Седова
«Красную книгу» Седов открывал анализом политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. Опираясь на идеи, изложенные в только что полученной им рукописи книги Троцкого «Преданная революция», Седов писал, что в СССР ликвидируются социальные завоевания Октябрьской революции. Жестокие противоречия раздирают советское общество. С каждым днём в стране растёт социальное неравенство. Революционный интернационализм заменён культом национальной государственности. Запрещены аборты, что в тяжёлых материальных условиях, при примитивной культуре и гигиене, означает закабаление женщины. Проведение такой социальной политики невозможно на путях советской демократии, оно с необходимостью требует кровавых расправ, фальсификаций и клеветы.
Вместе с тем, как подчёркивал Седов, медленное улучшение материального положения масс после жестокой нищеты времён первой пятилетки повышает сознательность рабочих, их стремление отстаивать свои интересы и активно участвовать в политической жизни. Их растущий социальный протест Сталин стремится перекрыть политическими репрессиями. Чтобы придать им беспощадный характер, он изобретает «терроризм». Если в прошлом он объявлял всякое социальное недовольство «троцкизмом», то теперь он идентифицирует «троцкизм» с «терроризмом». Любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозит уже не концлагерь или тюрьма, а немедленный расстрел.
Встав на путь физического истребления всех противников своего режима, Сталин всё больше терроризирует свой собственный аппарат. Широкое, хотя и скрытое недовольство, возникающее в этой среде, вызвано тем, что «превращённый в слепого исполнителя приказов сталинской верхушки, бывший революционер теряет всякую перспективу, его права сведены к праву восторгаться „отцом народов“, а он лучше других знает Борджиа-Сталина» [148]. Поэтому главной задачей НКВД, превратившегося в личный орган Сталина, становится охрана его личной власти и от самой бюрократии.
Наряду с этим московский процесс свидетельствует о непрочности положения правящей клики. «От избытка сил на такие кровавые дела не идут» [149]. Ради укрепления своего положения Сталин стремится довести и без того совершенно терроризированную страну до новых, ещё невиданных форм произвола.
Помимо внутриполитических, московский процесс имеет не менее серьёзные внешнеполитические причины. Вместо искренних социалистических друзей, которых Сталин ещё недавно призывал под знамя единого антифашистского фронта, «он ищет гораздо более „солидных“ друзей и союзников на случай войны в лице французской, английской, американской и др. буржуазии… Сталин без колебаний договорился бы и с Гитлером, за счёт немецкого и международного рабочего класса. Дело только за Гитлером!» [150]
