Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования - Цымбурский Вадим Леонидович

Большинство работ в этой книге близки к тому типу интеллектуального расследования, который с 2007 года насаждается «Русским журналом» с подачи Б. В. Межуева. Я расследую конъюнктуры Земли и Времени, стоящие за политическими замыслами, решениями и событиями, за подвижками политического языка. Я убежден, что подобное изучение роли конъюнктур есть лучшее противодействие конъюнктурщине – мышлению и поведению, ориентированному на сиюминутное текучее состояние среды (по образу той басенной амебы, которая сильно раздражается, пока ее раздражают – «оранжевым» Майданом, пятидневной войной, экономическим отливом или чем-либо еще, – но совершенно не способна к накоплению опыта, к использованию аналитической памяти как средства борьбы за свою конкретику будущего).

Отыщи всему начало – и ты многое поймешь». Но даже Козьма Прутков не сказал – «все поймешь». Хотя и отыщешь начало, а поймешь многое, но не все.

Две большие фазы моей жизни отложились в концепции этой книги. Первая фаза – работа в 1986–1990 годах в Лаборатории структурного анализа Института США и Канады. Филолога-классика, оказавшегося после аспирантуры без работы, взял в лабораторию по знакомству создавший ее В. М. Сергеев, курировал ее в ИСКАНе будущий член-корреспондент РАН и замминистра обороны А. А. Кокошин. Виктор Михайлович и Андрей Афанасьевич смогли найти в подобной структуре работу притулившемуся филологу по моим вкусам и привычкам. Я не только переводил и делал обзоры по структурам политического текста для двух подготовленных лабораторией блистательных сборников – «Язык и моделирование социального взаимодействия» (М., 1987) и «Когнитивные исследования за рубежом. Идеи и методы искусственного интеллекта в изучении политического мышления» (М., 1990). (В другие времена, по иной конъюнктуре, чем перестроечная, эти сборники стали бы эпохальными.) Меня усадили изучать движения актуальных политических понятий – таковыми на конец 80-х стали «военная победа» (как составная часть языка советской военной доктрины) и «суверенитет». А между тем, из-за многолетнего отсутствия в Москве Совета по классической филологии защита диссертации замедлилась. А в разгар перестройки засел я в «Ленинке», где по одну руку лежали «Хеттское царство» Ф. Шахермейера и его пятитомное «Раннее время Эгеиды», а по другую – труды американских теоретиков «ограниченной войны», закладывавших в 1950-х, возвращаясь к прототипу XVII века, эталон победы как сделки (с тех пор и пожизненно я преклоняюсь перед Г. Киссинджером).

Я отсылаю читателя к статье Б. Межуева «“Остров Россия”: место и время одной историософской концепции», качественно применившего к моему политологическому пути технику гео– и хронополитического интеллектуального расследования и показавшего связь моей гомеровской топики и моих политических позиций в пору перестройки. Последние годы моей работы в ИСКАНе совпали с имевшей некоторый отклик серией соавторских выступлений трех филологов (Г. Ч. Гусейнова, Д. В. Драгунского и моих) на тему имперских судеб горбачевского СССР. Каждый из «трех филологов» вкладывал в нашу тогдашнюю позицию свой смысл (что и отразилось в разнице последующих судеб). Для меня значимо было понимание именно того, что выделяет Межуев: осознание идеи Демократического Севера в 1989–1991 годах как идеи имперской и убеждение насчет ее обреченности в случае демонтажа советского Центра. Большинство этих статей вышло в «Веке XX и мире» Г. О. Павловского. Туда же в начале 1991-го я принес мой первый единоличный текст. Павловский заменил тяжеловатое название чуть более легким «Бесом независимости» (через несколько лет недолговечный журнал «Социум» перепечатал статью, снабдив ее замечательными иллюстрациями).

Дикий визг «Долой империю!» в адрес Союза – участника нового, не успевающего затвердеть «мальтийского расклада»; стеб «возвращения в Европу» в месяцы, когда гигантский оползень что ни день отгораживал платформу России от коренной Европы, и между ними вставал и ширился пояс территорий с особой исторической памятью; а с 1992 года вдруг начинаются рассуждения насчет «распада России-СССР в результате поражения в холодной войне», небезуспешно пытающиеся угробить память о «мальтийском двухлетии», – опыт этих лет развел меня с массой современников в их фантомных болях и в моем переживании громадности временной и пространственной конъюнктуры до– и постимперской России, прорезывающейся из света второй, большевистской империи.

Второй фазой моей жизни, доопределившей идейную задачу этой книги, стало сотрудничество с журналом «Полис», когда им в качестве главного редактора рулил И. К. Пантин, придавший печатному изданию Института международного рабочего движения статус основательного органа политологии – новой дисциплины для России. Как помнилось тогда, дисциплины для той не осознавшей себя эпохи. «Остров Россия» писался для тогдашнего «Полиса», и я не представляю, чтобы в 1993 году мог помыслить его появление в каком-либо ином журнале. До рубежа веков «Полис», несомненно, оставался лучшим политологическим журналом «России», лишь с 1997 года его теснит Pro et contra М. П. Павловой-Сильванской, к которому первенство переходит в 2000–2003 годах. Великая основательная заявка пантинского «Полиса» (как ярко тогда звучали многие имена, которые ныне скучно и произносить, и слышать!) влилась в тогдашний роскошный «хор заявок»: тут и сборник «Иное» С. Б. Чернышова, многими воспринятый как движенческая антология, чем ни в коем случае он не был, или как всплеск волны, которая тогда вместе поднимала людей, друг друга не знавших и знать не желавших; и сессии Интерцентра Т. Шанина – Т. Заславской; и впервые раскрываемые «Колокола истории» А. И. Фурсова; «Слепое пятно» и «Вместо России» Павловского; и экзотический треск дугинской темы, при всей девиантности своей давшей видеть молодежи, что можно попытаться не пристраиваться бочком к краешку «стола сытых и богатых» и в то же время не полагать себя за шлак мира сего, – давшей повесть о факторе контрэлиты.

Это было состояние умов, которое держало мою достаточно уединенную работу на ходу, пока к концу нулевых годов мною не была наработана собственная энергетика, позволившая несколько очень сложных лет работать в изменившихся обстоятельствах (дополняемых личной конъюнктурой 2001–2007 годов) – в пространстве, для меня все более разреженном, если не сказать безвоздушном.

В «Конъюнктурах Земли и Времени» представлены те же важнейшие хронополитические сюжеты, что известны читателю по предыдущей книге (М. В. Ремизов их остроумно назвал «компонентами мифа “острова России”»):

• сменяемость в имперской истории России последовательных циклов, состоящих из последовательности фаз: каждая предлагает особую парадигму отношений между Россией и «остальным человечеством» романо-германского Запада, отталкивающегося от вопроса: может ли, и если да, то как может быть «европейской державой» государство с историческими центрами, лежащими вне европейского полуострова, религиозно и этнически инородное «коренной Европе»; эта смена фаз и циклов осмысливается через метафору – континентальный «остров», пытающийся изжить свое островитянство;

• схема сверхдлинных военных циклов Запада, зарождающихся в XIV веке, имеющих 150-летнюю длительность и определяющих историю геополитической системы Запада начиная с первичной континентально-европейской биполярности Франции и Священной Римской империи и до становления к концу XX века системы the West against the Rest; предпосылкой такого перерастания становится притяжение России с XVIII века к европейской системе, а переходной стадией от европейской биполярности к конфигурации the West against the Rest оказывается ялтинская система. Евро-Атлантика осталась сплоченной вокруг западного заатлантического центра, а место восточного центра занимает внешний противник;

• тезис о геостратегическом двоеритмии имперской России, которая в одном из ритмов выступает как элемент системы Запада, а в других – как часть бинарной системы цивилизаций «Европа – Россия»; это стратегическое двоеритмие я предлагаю рассматривать как модель цивилизационных отношений между Евро-Атлантикой и Россией, которая с XVIII века выступает в положении «цивилизации-спутника»;