Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости - Кампфнер Джон (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗
Такие случаи призваны были вселять страх. Но ужесточение мер затронуло не всех. Не только «Новая газета», но и несколько других изданий продолжали критиковать Кремль и публиковать репортажи, наносящие ущерб интересам властей. «Эхо Москвы» почти два десятилетия продолжает традицию сильной, независимой журналистики. По иронии, в 2001 году главным акционером этой радиостанции стал «Газпром» — один из столпов экономического и политического могущества Кремля. Рыночная экономика во всех случаях влияла на принимаемые Путиным решения. Так как газетные тиражи и аудитория радио сравнительно невелики, оставить некоторые из них в покое полностью в его интересах. Теперь он имеет возможность напоминать об этих газетах и радиостанциях всякий раз, когда западные лидеры задают ему вопросы о демократии.
Любопытно, что российский сектор интернета контролируется в гораздо меньшей степени, чем китайский.
Некоторым заметным блогерам время от времени власти рекомендуют прекратить работу либо смягчить тон, но попыток закрытия сайтов не было. Одной из очевидных причин такого сравнительно либерального подхода является демография. В России, стране со стареющим (по сравнению с Китаем) населением, считается, что в Сети время проводит по–прежнему меньшинство. Распространение интернета все еще ниже 25%, а пользователи сконцентрированы главным образом в Москве и других благополучных, по сравнению с остальными, городах [24]. Для Кремля имеет значение только телевидение. Как и в Китае, прямой эфир — редкость, а ток–шоу транслируются с задержкой на тот случай, если кто‑либо скажет что‑либо неприемлемое. Руководителей телесетей еженедельно собирают для согласования новостной повестки. Менеджеров снабжают списками оппозиционеров, отлученных от эфира. Лояльность основных ведущих, менеджеров каналов и знаменитых репортеров покупается баснословными зарплатами. Это тоже часть Соглашения.
Похожие калькуляции сделали и прежние политические оппоненты. Сравнительно недавно, на парламентских выборах в декабре 2003 года, общая доля голосов, отданных за либералов, составила почти 20%. Как случилось, что они и их сторонники так легко сошли со сцены? Устояли лишь немногие. Наиболее известной фигурой долго был Григорий Явлинский. В 90–е годы я совершил с ним ряд поездок по стране: он создавал тогда оппозиционную партию «Яблоко». В ельцинскую эпоху «Яблоко» было силой, с которой оппонентам приходилось считаться в парламенте. Явлинский дважды выдвигался в президенты, но в начале путинского правления пожаловался, что оппозиционная политическая деятельность стала невозможной.
Многие замолчали, ушли в бизнес или примкнули к правящему лагерю. Одним из них был Петр Авен, министр в одном из первых постсоветских либеральных правительств. Он продолжил карьеру в качестве состоятельного банкира, призвал Путина стать российским Пиночетом и предположил, что только диктатура способна провести рыночные реформы. Несмотря на неудачи, Явлинский и другие продолжали свою деятельность и критиковали Кремль на западных телеканалах, придавая видимость правдоподобия утверждению, что Россия строит нечто вроде демократии. На парламентских выборах 2007 года ни одна из либеральных партий не смогла приблизиться к барьеру, отделявшему их от получения мест в парламенте. Вскоре после этого Явлинский решил сойти со сцены. Журналист Аркадий Островский заметил, что российские либералы активнее противостояли вторжению в Чехословакию в 1968 году, чем войне в Грузии.
Для многих либералов проблема состоит в том, что при Ельцине они позволили идентифицировать себя с бездушным капитализмом и политикой «шоковой терапии». Поступив так, они невольно нарушили собственные либеральные принципы. Лилия Шевцова, ведущий летописец эпохи, так подвела итоги:
Ельцинский период дал России довольно много свобод. Никогда Россия не была так свободна. Но свобода — в отсутствие привычки к порядку, в стране со слабой правовой культурой и эгоистическими элитами — привела к хаосу и беззаконию, нарушению всех табу и запретов. Россияне, испуганные незнакомыми свободами и не знающие, что с ними делать, в 1999 году качнули маятник назад, к порядку.
Сидя в своем кабинете в здании на углу Тверской улицы и Пушкинской площади, неподалеку от старой редакции «Московских новостей», она сказала: «Простым людям опостылела беспрецедентная свобода критиковать правительство, поскольку лучше от этого не становится». В своей последней книге «Путинская Россия» Шевцова пишет о том времени, когда он пришел к власти:
Путин получил массовую поддержку основных сил российского общества. Накопившиеся страхи, замешательство, ощущение опасности и вполне реальный российский «Веймарский синдром» — все это вызывало у людей стремление к порядку и желание видеть в Кремле нового человека.
Она напомнила о том, что социолог Юрий Левада писал в 1999 году в «Московских новостях», когда оценивал Россию в ожидании путинского руководства:
Ситуация глубокого общественного перелома, которую переживает общество, ранее именовавшееся советским, не столько формирует новые, не существовавшие ранее ориентиры и рамки общественного сознания, сколько обнаруживает, выводит на поверхность его скрытые структуры и механизмы.
Шевцова напомнила мне еще об одном высказывании, принадлежащем бывшему премьер–министру Сергею Кириенко. Он говорил о либерализме как о стиле жизни. Этот взгляд подменил либерализм как мировоззрение, который, по его словам, устарел. Это был апрель 2000 года — еще до того, как путинская эпоха вступила в свои права.
Шевцова уподобила российский новый средний класс рантье, людям, которые извлекали пользу из государственной щедрости по отношению к разбухшему бюрократическому аппарату. Это напоминало латиноамериканские политические и деловые элиты в странах, управляемых в 70–е и 8о–е годы хунтами: они жили вполне хорошо, пока не начинали слишком активно интересоваться деятельностью правительства. Российская элита вышла из одной цивилизации, но не достигла другой. «Мы потерялись в переходном периоде. Возможно, мы сколько‑то здесь пробудем», — по обыкновению точно отметила Шевцова. Это показалось мне хорошим определением ситуации, в которой оказались многие россияне. Они не могли разделить путинский взгляд на мир, но и создавать проблемы они также не видели смысла. Годами они неплохо уживались с ним. Дела шли хорошо, его правление было отмечено ростом их доходов. Меньше жестокости и больше законности — вот все, чего они хотели.
В сентябре 2008 года я вернулся в Россию, чтобы впервые за четыре года встретиться с Путиным. В этот раз на Валдайской конференции нам продали два товара по цене одного: премьер–министра Путина и его протеже, нового президента Дмитрия Медведева. Нам было интересно, как этот симбиоз будет работать. Ни в России, ни за рубежом ни на минуту не возникало сомнений в том, кто в этой паре главный. Перед встречей с Путиным и Медведевым мы приняли участие в «круглом столе» в Ростове–на–Дону. Этому приятному южному городу потребительская культура подарила по меньшей мере три ресторана суси и ряд магазинов дизайнерской одежды. Тем не менее все разговоры на конференции были о возвращении холодной войны.
Несколькими неделями раньше Грузия предприняла военное вторжение в Южную Осетию, которая была давним союзником России. Дату нападения, 8 августа, россияне стали считать аналогом американского 11 сентября. Кремль ответил нанесением непропорционального удара по самой Грузии. Победа была достигнута быстро — правда, ценой резкого ухудшения отношений с Западом. В ходе дискуссии нам понадобилось немного времени, чтобы осознать масштаб ярости. Вячеслав Никонов, внук сталинского министра иностранных дел Вячеслава Молотова, стал еще одним из любимых путинских «интеллектуалов». Никонов сообщил нашей группе, что Россия своим жестким ответом Грузии продемонстрировала, что «никогда не была такой сильной со времен падения СССР… Мы все платим цену за десять лет неуважения Запада к России». Несколько более мягкий вариант высказывания по этой теме принадлежит молодому телекомментатору Сергею Брилеву: «Запад добился консолидации российского политического класса».