Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
Данных, подтверждающих вторую версию, пока почти не имеется. Единственное известное мне исключение — ссылка Р. Медведева на рукописные воспоминания жены видного деятеля Коминтерна Р. Г. Алихановой, хорошо знавшей Рютина. В этих воспоминаниях рассказывалось, что Рютин не раз говорил своим ближайшим единомышленникам о необходимости убийства Сталина как о единственном способе избавиться от него [270]. Однако никаких сведений о подготовке Рютиным или его товарищами террористического акта против Сталина не существует.
Невозможно также сказать, носит ли чисто гипотетический характер или основано на каких-либо конкретных фактах высказывание Троцкого о том, что «бессмысленные зверства, выросшие из бюрократических методов коллективизации, как и подлые насилия и издевательства над лучшими элементами пролетарского авангарда, вызывают неизбежно ожесточение, ненависть, жажду мести. В этой атмосфере рождаются в среде молодёжи настроения индивидуального террора» [271].
Разумеется, такого рода настроения не могли вылиться в подготовку террористического акта против кого-либо из приспешников Сталина. Любой человек, знакомый с положением в партии и стране, понимал, что все эти люди играли сугубо подсобную роль; устранение любого из них с политической арены ничего не могло изменить в структуре власти, а лишь дало бы Сталину повод для ужесточения репрессий против своих действительных и потенциальных противников.
В то же время было ясно: смерть Сталина могла положить конец государственному террору и привести к существенному изменению гибельной для страны и дела социализма сталинской политики в целом. Так, собственно, и произошло в 1953 году, когда преемники Сталина, запятнанные соучастием в большом терроре 1937—1938 годов, буквально на следующий день после его смерти приостановили новую волну террора и приступили к освобождению и реабилитации ранее осуждённых, равно как и к проведению значительно более мягкой и гибкой, чем при Сталине, внутренней и внешней политики. Ещё более разительные и благотворные перемены могли произойти, если бы смерть Сталина наступила в середине 30-х годов, когда основная часть старой партийной гвардии ещё не была перебита, а ближайшие сталинские соратники ещё не прошли через заключительную стадию своего перерождения.
Но прекращения государственного террора можно было ожидать лишь в том случае, если бы Сталин умер естественной смертью. Если же его смерть явилась бы результатом террористического акта, то в обстановке «антитеррористической» истерии, утвердившейся в стране, репрессивная машина заработала бы с такой же или ещё более страшной силой. На поверхность политической жизни неминуемо всплыли бы наиболее кровожадные сталинисты. В этом и только в этом случае (гибель Сталина от террористического акта) сбылось бы предположение Троцкого о том, что «замена самого Сталина одним из Кагановичей внесла бы почти так же мало нового, как и замена Кирова Ждановым» [272].
Террористический акт против Сталина повлек бы далеко идущие последствия и в более отдалённой исторической перспективе: в его результате Сталин мог бы остаться в памяти современников и потомков в ореоле трагической жертвы злодейского заговора. В этом случае большинство людей в СССР и за рубежом вряд ли усомнились бы в обоснованности предшествующих расправ над «террористами». Более того, и будущие поколения скорее всего поверили бы в истинность обвинений множества оппозиционеров в подготовке террористических актов.
Именно эта трагическая диалектика не могла не довлеть над сознанием даже наиболее мужественных и решительных противников Сталина, способных в ответ на всё новые его преступления переступить через абстрактный принцип отвержения индивидуального террора. Сталин, отчётливо понимавший это, избрал безошибочный метод, страхующий его от террористических актов,— метод государственного террора, обрушившегося на тысячи людей по ложным обвинениям в индивидуальном или групповом терроре.
Самая успешная из сталинских провокаций состояла в том, что он перекрывал дорогу террористическим актам нагромождением всё новых и новых дел о несуществующих «террористических намерениях». Путём чудовищной амальгамы он уже на процессах 1934—1935 годов представил такие намерения неизбежным следствием любых попыток политической борьбы с ним. При этом Сталина не смущало то обстоятельство, что официальные сообщения о раскрытии всё новых террористических групп толкают к выводу о существовании в стране множества людей, которые столь сильно ненавидят его режим, что готовы прибегнуть к самым крайним средствам борьбы, рискуя собственной жизнью. «Правящая бюрократическая группа,— писал по этому поводу Троцкий,— …не останавливается перед построением компрометирующих её самое амальгам, только бы поставить все виды оппозиции, недовольства, критики в один ряд с террористическими актами. Цель операции совершенно очевидна: окончательно запугать критиков и оппозиционеров — на этот раз уже не исключениями из партии или лишением заработка, даже не заключением в тюрьму или ссылкой, а расстрелом» [273].
XXI
Ломка судеб и душ
До сих пор мы говорили в основном о расправах с бывшими лидерами и активными деятелями оппозиций. Однако «послекировские» репрессии захватили и тысячи рядовых коммунистов и комсомольцев, имевших в прошлом хотя бы малейшую причастность к оппозиционной деятельности.
Ежедневно на страницах центральной и местной печати появлялись сообщения о «разоблачении» всё новых «троцкистов», якобы «замаскировавшихся» и перешедших к антисоветской и контрреволюционной деятельности. В сознание советских людей настойчиво внедрялись представления не только о том, что сама по себе принадлежность к «троцкистам» является достаточным основанием для ареста, но и о том, что арест человека служит доказательством того, что он был «троцкистом». О характере этой перевернутой логики можно судить по рассказу Е. Гинзбург об обвинениях, предъявленных ей на партийном собрании. Когда её упрекнули в том, что она не «разоблачила» работавшего в одном учреждении с ней «троцкиста» Эльвова, Гинзбург спросила: «А разве уже доказано, что он троцкист?» Последний наивный вопрос вызвал взрыв священного негодования: «Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?» [274] Насаждение в сознании людей подобной «логики» преследовало цель сформировать такие массовые настроения, при которых понятия «троцкист» или «зиновьевец» воспринимались бы как синонимы слов: «враг», «террорист», «заговорщик» и т. п. В результате этого можно было держать в постоянном страхе за свою судьбу каждого человека, когда-либо примыкавшего к левой оппозиции или осмелившегося выступить в защиту кого-либо из арестованных оппозиционеров.
В этой исступлённой атмосфере ломались не только судьбы, но и души людей, которые в своей совокупности могли бы в противном случае составить действенную преграду наступлению сталинизма. Старые революционеры и безусые комсомольцы, когда-либо имевшие касательство к оппозиционной деятельности, должны были публично клеймить своё прошлое, отрекаться от своих друзей и в бессчётный раз доказывать свою безграничную верность «генеральной линии» и «вождю». На этом пути многие из них выстраивали в своём сознании цепочку «рационализации» (бессознательного оправдания своего шкурнического поведения принципиальными мотивами), пропитывались настроениями ненависти к «троцкизму» и рабской преданности Сталину.
Механизм этого процесса выразительно описан в исповедальной книге Л. Копелева «И сотворил себе кумира». Эти свидетельства тем более интересны, что их автор оказался одним из считанных участников — даже не легальной оппозиции 1923—1927 годов, а «троцкистского подполья» последующих лет, которым удалось выйти невредимыми из всех чисток 30-х годов.
В 1928—1929 годах шестнадцатилетний Копелев под влиянием своего двоюродного брата принимал участие в нелегальной деятельности харьковских оппозиционеров (укрывал шрифт тайной типографии, распространял листовки и т. д.). За это он был посажен — правда, всего на несколько дней — во внутреннюю тюрьму ГПУ. Лишь юный возраст и исчерпывающие признания спасли его от дальнейших репрессий, но шлейф обвинений в этих «преступлениях» тянулся за ним все последующие годы.
