1937 - Роговин Вадим Захарович (мир бесплатных книг .txt) 📗
Некоторые «сбои» были и в показаниях других подсудимых. Так, Муралов, признав своё участие в подготовке покушений на Молотова и Эйхе, упорно отрицал показания Шестова, согласно которым он, Муралов, давал указания о подготовке террористического акта против Орджоникидзе [302].
Пятакову, который был фактическим руководителем тяжёлой промышленности (он намного превосходил Орджоникидзе по техническим и экономическим знаниям), было поручено подробно развить версию о вредительстве на промышленных предприятиях. Хотя он вёл себя на суде достаточно сговорчиво, именно с его показаниями оказался связан просчёт следствия, более существенный, чем даже эпизод с отелем «Бристоль» на предыдущем процессе.
Ещё 15 сентября 1936 года Троцкий обратился к мировому общественному мнению с предупреждением: после политического крушения первого процесса Сталин вынужден будет поставить второй, на котором ГПУ попытается перенести операционную базу заговора в Осло [303]. Как бы в исполнение этой гипотезы Пятаков показал, что в декабре 1935 года, во время своей служебной командировки он был переправлен из Берлина в Осло на самолете, предоставленном германскими спецслужбами. О том, что данная версия выдумана от начала до конца, свидетельствовали не только разоблачения, широко распространившиеся в мировой прессе, но и секретное донесение Зборовского, который сообщал: в осторожной беседе с Седовым ему удалось установить, что после отъезда из СССР Троцкий никогда с Пятаковым не встречался [304].
Первые комментарии для мировой печати по этому вопросу Троцкий дал 24 января, сразу же после публикации показаний Пятакова. Спустя три дня он через телеграфные агентства обратился к московскому суду с тринадцатью вопросами, которые просил задать Пятакову по поводу обстоятельств своего мнимого свидания с ним. К этому времени в норвежской газете «Афтенпостен» было опубликовано сообщение о том, что в декабре 1935 года аэродром в Осло не принял ни одного иностранного самолета. 29 января газета правительственной партии сообщила: директор аэродрома в Осло подтвердил, что с 19 сентября 1935 года до 1 мая 1936 года ни один иностранный самолет на этом аэродроме не снижался. В тот же день Троцкий выступил с новым заявлением, в котором говорилось: «Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных объяснений» [305]. На следующий день Пятаков в последнем слове заявил: Троцкий будет обвинять подсудимых во лжи «вместо того, чтобы здесь на суде с глазу на глаз опровергнуть или бросить мне эти обвинения, вместо очной ставки с нами» [306]. Однако и это нелепое заявление, явно вложенное в уста Пятакова Вышинским, не спасло Пятакова от расстрела.
Пятаков и другие подсудимые, рассказывая о своём вредительстве, называли действительные факты аварий, крушений и пожаров, которые до этого расследовались многочисленными комиссиями, неизменно приходившими к выводу, что эти трагические случаи были следствием нарушений производственной и технологической дисциплины, халатности и низкого качества работы. Теперь все эти события были объявлены результатом диверсий. Ромм, представленный в качестве посредника между Троцким и «центром», показал, что в беседе с ним, состоявшейся в Булонском лесу [307], Троцкий говорил о необходимости осуществлять вредительские акты, не считаясь с человеческими жертвами [308]. Вслед за Роммом подсудимые упирали на то, что при подготовке поджогов, взрывов, крушений поездов они сознательно стремились к человеческим жертвам, чтобы «рядом отдельных ударов по населению вызвать озлобление против Сталина, против правительства» [309]. Подсудимые «признавались» и в том, что осуществляли диверсии и шпионаж по заданиям не только Троцкого-Пятакова, но также германской и японской разведок.
Нагнетая ужас, Вышинский в обвинительной речи восклицал: «Я обвиняю не один! Рядом со мной, товарищи судьи, я чувствую, будто вот здесь стоят жертвы этих преступлений и этих преступников, искалеченные, на костылях, полуживые, а, может быть, вовсе без ног, как та стрелочница ст. Чусовская т. Наговицына, которая сегодня обратилась ко мне через „Правду“ и которая в 20 лет потеряла обе ноги, предупреждая крушение, организованное вот этими людьми!.. Пусть жертвы погребены, но они стоят здесь рядом со мною, указывая на эту скамью подсудимых, на вас, подсудимые, своими страшными руками, истлевшими в могилах, куда вы их отправили!» [310]
Обвинительная речь Вышинского содержала ряд новаций по сравнению с предыдущим процессом. Заявив, что «Троцкий и троцкисты долго были капиталистической агентурой в рабочем движении», Вышинский утверждал, что троцкизм, «исконный враг социализма», в соответствии с «предсказаниями товарища Сталина» «действительно превратился в центральный сборный пункт всех враждебных социализму сил, в отряд простых бандитов, шпионов и убийц», в «передовой фашистский отряд, в штурмовой батальон фашизма», в «одно из отделений СС и гестапо» [311].
Без всякого стеснения Вышинский делал заявления, из которых явствовало, что даже на суде не была выяснена конкретная вина подсудимых. Так, говоря о бывшем начальнике Главхимпрома Ратайчаке, он бросил оскорбительное и издевательское замечание: «Он… не то германский, это так и осталось не выясненным до конца, не то польский разведчик, в этом не может быть сомнения, как ему полагается, лгун, обманщик и плут» [312].
Касаясь главного уязвимого места процесса — отсутствия каких бы то ни было вещественных доказательств преступной деятельности подсудимых, Вышинский заявил: «Я беру на себя смелость утверждать в согласии с основными требованиями науки уголовного процесса, что в делах о заговоре таких требований предъявлять нельзя» [313].
Наконец, Вышинский усматривал недостаток данного процесса только в одном. «Я убеждён,— говорил он,— что обвиняемые не сказали и половины всей той правды, которая составляет кошмарную повесть их страшных злодеяний против нашей страны, против нашей великой родины» [314].
Вновь назвав открытое письмо Троцкого 1932 года террористической директивой, Вышинский прибавил ссылку ещё на одну статью Троцкого, где содержалась, по его словам, «в достаточно откровенной, незавуалированной форме… установка на террор». На этот раз Вышинский процитировал уже не два слова, а несколько фраз Троцкого: «Было бы ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда… Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, „конституционных“ путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой» [315]. «Как это назвать,— заявил Вышинский,— если не прямым призывом… к террору? Иного названия я этому дать не могу». Отождествляя террор со всяким насилием, Вышинский утверждал: «Противник террора, насилия должен был бы сказать: да, возможно (реорганизовать Советское государство.— В. Р.) мирным способом, скажем, на основе конституции» [316].
Комментируя эти рассуждения прокурора, Троцкий писал: «Серьёзные революционеры не играют с насилием. Но они никогда не отказываются прибегать к революционному насилию, если история отказывает в других путях… Я считаю, что ликвидировать систему сталинского бонапартизма можно только путём новой политической революции. Однако же революции не делаются на заказ. Революции вырастают из развития общества. Их нельзя вызвать искусственно. Ещё меньше можно заменить революцию авантюризмом террористических покушений. Когда Вышинский вместо противопоставления этих двух методов — индивидуального террора и восстания масс — отождествляет их, он вычёркивает всю историю русской революции и всю философию марксизма. Что ставит он на их место? Подлог» [317]. Таким же подлогом Троцкий называл заявление Вышинского о возможности сменить сталинский тоталитарный режим «на основе конституции», представлявшей фикцию, фальшивое обоснование демократии, якобы существующей в СССР.
