Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
Аналогичные наблюдения мы находим у В. Сержа, подчёркивавшего, что официальная литература превратилась в «подлинный литературный мандаринат — великолепно организованный, с жирными подачками и, разумеется,— благонамеренный» [513].
О резком отрыве верхушки творческой интеллигенции по уровню доходов не только от основной массы населения, но и от остальных представителей своего социального слоя свидетельствовали данные, обнародованные А. Толстым и В. Вишневским. Хотя их выступление в печати имело целью «развеять слухи» о чрезвычайно высоких доходах литературной элиты, приведённые ими цифры говорили сами за себя: в 1936 году около 4000 писателей имели среднемесячный доход до 500 рублей, 157 — от 500 до 10 тыс. рублей и 14 — свыше 10 тыс. рублей [514].
Л. Треппер, работавший в 30-е годы в одной из партийных газет, вспоминал, как он был изумлён при получении первого гонорара за статью, сумма которого превосходила его месячный оклад. «Так получали все сотрудники. Мы все были далеки от „заработка рабочего“, за который ратовал Ленин» [515].
Андре Жиду по приезде в Советский Союз бросилось в глаза, что литераторы находятся здесь «в гораздо более выгодном положении, чем любые рабочие и ремесленники», и «любому, кто может держать перо», обеспечены более благоприятные материальные условия, чем в какой-либо другой европейской стране,— «лишь бы он писал что требуется». «И я хорошо понимаю,— замечал по этому поводу Жид,— даже если тут и нет прямой коррупции,— насколько выгодна Советскому правительству щедрость по отношению к художникам и литераторам, ко всем, кто может ему славословить» [516].
Столь же привилегированное положение занимали популярные актёры и музыканты. В книге «Укрощение искусств» Ю. Елагин, бывший актёр Вахтанговского театра, рассказывал, что в 1934—1935 годах, когда заработная плата врача и учителя составляла 300—350 рублей в месяц, а уборщицы — 80—100 рублей, актёр среднего ранга получал 500—600 рублей, высокого ранга — 1000—1200 рублей. И уж вовсе баснословными доходами обладала элита театрально-музыкального мира. Лучшие певцы Большого театра зарабатывали 5000 рублей при норме выступлений, составлявшей всего три спектакля в месяц. Такой же заработок был у музыкантов популярных джазов, а их руководители — Л. Утёсов, А. Цфасман, Л. Скоморовский получали несколько десятков тысяч рублей в месяц. Главный режиссёр Вахтанговского театра Р. Симонов, помимо зарплаты, получаемой в театре, зарабатывал ещё 3000 рублей в руководимой им студии. Кроме того, он часто снимался в кино, где получал за месяц 5—6 тысяч рублей, и выступал в концертах, где брал за десятиминутное выступление 400—500 рублей. Наконец, он каждый год режиссировал физкультурные парады на Красной площади. За эту работу, занимавшую одну неделю, ему платили 35 тыс. рублей [517].
Неудивительно, что в среде зажиточных деятелей культуры укоренились психология и нравы конформистов и нуворишей. Вспоминая о своём возвращении в Москву в 1937 году после трёхлетней ссылки, Н. Мандельштам писала: «Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора — лабрадора, поразившем воображение писателей, ещё помнивших бедствия революции и гражданской войны… „Я люблю модерн“,— зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове… Куртка и толстовка комсомольцев двадцатых годов окончательно вышли из моды — „всё должно выглядеть, как прежде“… Когда мы покидали Москву, писатели ещё не были привилегированным сословием, а сейчас они пускали корни и обдумывали, как бы им сохранить свои привилегии».
Этим стремлением во многом объяснялось сервильное поведение данной социальной среды перед лицом разгула сталинского террора. «Жители нового дома с мраморным, из лабрадора, подъездом,— вспоминала Н. Мандельштам,— понимали значение тридцать седьмого года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны процесса. Происходило нечто похожее на Страшный суд, когда одних топчут черти, а другим поют хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?.. Поэтому они постановили на семейных и дружественных собраниях, что к тридцать седьмому надо приспосабливаться. „Валя — настоящий сталинский человек“,— говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живётся отверженным. И сам Катаев, тоже умудрённый ранним опытом, уже давно повторял: „Не хочу неприятностей… Лишь бы не рассердить начальство“» [518].
Успешно пережив времена сталинских репрессий, Валентин Катаев сохранил своё ведущее положение на литературном Олимпе и при всех последующих поворотах режима. Создав на протяжении 30—60-х годов немало произведений, неизменно и всецело отвечавших канонам «соцреализма», он лишь на закате застойного периода неожиданно для читателей и критиков выпустил повесть «Уже написан Вертер», словно списанную с наиболее злобных образчиков белогвардейской литературы. Чтобы обеспечить «проходимость» этого антибольшевистского пасквиля, в котором живописались «ужасы ЧК» времён гражданской войны, редакция журнала «Новый мир» предварила его вступлением, трактовавшим повесть как «антитроцкистскую». «В годы военного коммунизма,— утверждалось в редакционной врезке,— зловещая тень Троцкого порой нависала над революционными завоеваниями народа… Сегодня, в связи с оживлением троцкистского охвостья за рубежами нашей родины, в накале острой идеологической борьбы гневный пафос катаевских строк несомненно будет замечен» [519]. Примечательно и то, что появление повести «Уже написан Вертер» критика обошла полным молчанием: на этот счёт имелись прямые указания «инстанции», предотвратившие критические отзывы печати.
Возвращаясь к характеристике столичной атмосферы 30-х годов, приведем ещё одно меткое наблюдение Н. Мандельштам: «Новая Москва обстраивалась, выходила в люди, брала первые рекорды и открывала первые счета в банках, покупала мебель и писала романы… Все были потенциальными выдвиженцами, потому что каждый день кто-нибудь выбывал из жизни и на его место выдвигался другой. Каждый был, конечно, кандидатом и на гибель, но днем об этом не думали — для подобных страхов достаточно ночи. О выбывших забывали сразу, а перед их жёнами, если им удавалось закрепиться на части жилплощади, сразу же захлопывались все благополучные двери» [520]. Именно из этой части «новой Москвы», «благополучно» пережившей тридцать седьмой год, вышли люди, оценивавшие характерное для периода сталинизма разительное материальное неравенство как нечто естественное и «справедливое». В этой же среде, болезненно воспринимавшей после смерти Сталина утрату своего привилегированного положения, был рожден миф о «всеобщем поравнении в бедности» как якобы определяющей черте социальных отношений всей послеоктябрьской эпохи.
Этот миф полностью разрушается как статистическими данными, так и непредвзятыми свидетельствами современников, среди которых особенно выделяется книга Андре Жида «Возвращение из СССР». В ней писатель ярко описывал процесс растущей социальной поляризации советского общества, в результате которого на его верхних этажах формируется «новая разновидность сытой рабочей буржуазии (и следовательно, консервативной, как ни крути), похожей на нашу мелкую буржуазию» [521], а бюрократия и верхушечная интеллигенция превращаются в новую привилегированную касту, обладающую теми же недостатками, что и западная буржуазия. Эта каста, «едва выбившись из нищеты, уже презирает нищих. Жадная до всех благ, которых она была лишена так долго, она знает, как надо их добиваться, и держится за них из последних сил». Большинство представителей этой касты нуворишей являются членами партии, по «ничего коммунистического в их сердцах уже не осталось» [522].
Жид иронизировал по поводу того, как его советские оппоненты отвечали на критические суждения о росте социального расслоения в «стране победившего социализма». Так, один «образцовый марксист» упрекал писателя в защите «уравниловки», которая «не имеет никакого отношения к марксизму». «Вы можете быть таким же богатым, как Алексей Толстой или как певец Большого театра, лишь бы ваше состояние было заработано личным трудом,— поучал этот «марксист».— В вашем презрении, в вашей ненависти к деньгам, к собственности я вижу пережиток вашего изначального христианства» [523]. В ответ на эту типично сталинистскую софистику Жид замечал, что Маркс «счёл бы невозможной выплату непомерно большой зарплаты одним за счёт добавочного труда других, представляющих большинство» [524].
