Четвертая политическая теория - Дугин Александр Гельевич (читаем книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
4. Воровство, экономические преступления.
Это явление теоретически ослабляет систему государства, поскольку подрывает его хозяйственную логику, его естественную ориентацию на упорядочивание сферы труда и распределения. Воровство — фон энтропии, ведь оно приводит к исчезновению материального продукта, созданного трудом и частично поддерживающего мощь «Левиафана» (через систему налогов и податей), без учета и контроля. Различные типы государств по-разному реагируют на воровство — в некоторых случаях карательные меры в этой области применяются строго и наказания за экономические преступления вполне сопоставимы с наказаниями за тяжкие уголовные преступления — такие, например, как убийство.
Особенность «русского Левиафана» состоит в том, что воровство чаще всего карается более мягко и страх населения в этой сфере не слишком велик. С формальной точки зрения воровство, безусловно, приравнивается к преступлению, однако прямым вызовом государству не является. В этом отличие русской государственности от западноевропейской — германской или английской, где экономические преступления рассматриваются как покушение на самую суть государства и «Левиафан» отвечает на этот вызов жесткими репрессиями. Страх перед воровством у западных граждан значительно больше, чем у русских. И все же выше определенного предела воровство начинает представлять собой серьезную угрозу государству, поскольку демобилизует созидательное начало и уводит из-под жесткого централистского контроля важнейшие материальные ресурсы. Воры крадут у «Левиафана» его жиры.
Но здесь речь идет о тех формах кражи, которые осуществляются отдельными гражданами, не инкорпорированными в государственно-чиновничью систему, и стремящимися поживиться как за ее счет, так и за счет отдельных частных граждан, наживающих свое благосостояние честным трудом.
Вместе с тем «русский Левиафан», и в этом его национальная специфика, часто выступает сам как субъект воровства, как своего рода воровская инстанция, энтропическая призма, стоящая между трудящимися и высшей властью и выводящая из циркуляции материальные ресурсы куда-то в сторону. Воровство как форма осуществления бюрократических функций не характерная черта «Левиафана». Скорее, это феномен, схожий с переплетением личной власти и власти как механической функции на высшем уровне.
Чиновник в своем лице сочетает как абстрактный левиафанический принцип — воплощение безличностной механический инстанции, так и конкретного человека, с его эгоистическими интересами, лукавством и жадностью. Будучи санкционированным «Левиафаном», русский чиновник уклоняется от того, чтобы обезличенно служить обезличенной системе, и воровство становится излюбленной формой умеренной оппозиции, проявлением своего рода маленького робкого мздоимческого бунта против деперсонализированной машины государства. Взяточничество, коррупция и воровство чиновников — это форма саботажа эффективной деятельности государства. А потому вовсе не такое уж простое явление.
Русский чиновник-вор — типаж национальный и, как всё русское, двусмысленный, со своей особенной ироничной экзистенциальной стратегией. Жест персонального воровства демонстрирует: я нарочно смешиваю понятия абстрактного государственного механизма и конкретных личных эгоистических интересов, тем самым отчасти «гуманизирую» холод чудовища «Левиафана», делаю его ближе к людям, поскольку через меня проявляются пусть низменные, но вполне человеческие черты, а не отчужденная фатальность карательной машины. Так русская коррупция показывает своего рода переход конкретного чиновника-взяточника с позиции субъекта страха, иными словами, того, кто этот страх внушает, на позицию объекта запугивания — того, кто этот страх испытывает (вместе с простыми людьми).
Пропорции страха в разные эпохи русской истории
В разные периоды русской истории государство особенно усиливало давление на конкретные пункты, в разных сочетаниях и с разной интенсивностью.
Иван Грозный обрушил мощь репрессий на «измену», параноидальный стиль его правления направил острие страха против «заговорщиков», против власти удельных князей и крупных бояр из своего окружения. В основном карались представители элиты, правящего класса. Инакомыслие во времена его царствования особенно не проявлялось, народные бунты и волнения подавлялись в том же режиме, как и до него, а за воровство наказывали умеренно — чаще всего оно становилось поводом для репрессий по линии «измены».
В эпоху раскола, патриарха Никона, Алексея Михайловича и сразу после него на первый план вышли репрессии за инакомыслие, и океаны страха были обрушены на сторонников старой веры. В тот период и в последующем столетии староверы стали закваской и идеологией для массовых народных волнений и бунтов — от Разина до Пугачева. Воровство же тогда процветало как наименее опасная и наиболее понятная для власти форма энтропии.
XVIII в. и первую половину XIX в. «русский Левиафан» провел, борясь с бунтами и заговорами. А со второй половины XIX в. и вплоть до Октябрьской революции главной угрозой стало инакомыслие в форме революционных организаций.
В ХХ в. и особенно при Сталине «Левиафан» достиг своей кульминации, и каждое из четырех основных проявлений антигосударственной деятельности каралось самым жесточайшим образом. Сталинизм представляет собой высшую архетипическую точку российской государственности, понятой «левиафанически»: вот тут-то как раз и карали безжалостно за инакомыслие (реальное или мнимое), за бунты (или за помыслы о бунтах), за заговоры (или за подозрение в заговоре), за воровство (в малых и крупных размерах). Это был настоящий праздник политического страха, невиданного никогда доселе, где «русский Левиафан» полностью показал свою мощь и свои возможности.
Отступление о свободолюбивом и непокорном русском народе
Часто приходится слышать, что русский народ обладает рабскими чертами, что он склонен потакать репрессиям и мириться с произволом властей. Я придерживаюсь прямо противоположной точки зрения. Я убежден, что русский народ в своей душе предельно свободолюбив, непокорен, абсолютно не склонен к дисциплине, горд, созерцателен (если угодно, ленив — сакрально ленив), не терпит над собой никакой высшей инстанции, зачарован своей собственной таинственностью, жгучей душевной красотой, пронизан черным светом, бьющим из русской почвы, укромно прячущимся от лунных лучей и распрямляющимся как стальная пружина от моря до моря, от океана до океана по собственной прихоти — легко, играючи, беспечно, обреченно и празднично. Это народ ветра и огня, с запахом сена и пронизанными звездными провалами синих ночей, народ, несущий в своей утробе Бога, нежного, как хлеб и молоко, упругого, как мускулистая речная отмытая сладкими водами волшебная рыба.
Русский народ не собирается никому подчиняться, и если он признает власть «Левиафана», то только понарошку, почти в шутку, потому что этот народ очень веселый. Жаль, что нашего юмора другие не понимают, находя его слишком кровавым, слишком жестоким. Для русского — ничего не слишком.
И вот, чтобы этот народ не брызнул через край, не прекратил бы вовсе работать, зачарованный звездами и своим таким ровным и таким белым телом, не испарился бы в водовороте великих прозрений, не сгорел бы в зарницах нездешнего духа, не умер бы в восторге сладостно-сонливой метафизической изобильной лени, ему внедрили «Левиафана», поставили чудовище пасти этот народ каленым жезлом — чтобы русская жизнь не казалась ему таким будоражащим хмельным медом.
