Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
— Я не знаю. Никогда он троцкистом не был,— отвечал язык Лёвки, но рассудок его воспринимал, что, говоря по взрослому, без чердачной мальчишеской романтики,— запирательство было уже ненужным.
Короткие энергичные жесты секретаря парткома. Партия! Не есть ли это высшее, что мы имеем? Как можно запираться… перед Партией?! Как можно не открыться… Партии?! Партия не карает, она — наша совесть. Вспомни, что говорил Ленин…
Десять пистолетных дул, уставленных в его лицо, не запугали бы Лёвку Рубина. Ни холодным карцером, ни ссылкою на Соловки из него не вырвали бы истины. Но перед партией?! — он не мог утаиться и солгать в этой черно-красной исповедальне.
Рубин открыл — когда, где состоял брат, что делал.
И смолкла женщина-проповедник.
А вежливый гость в желтых полуботинках сказал:
— Значит, если я правильно вас понял…— и прочел с листа записанное.
— Теперь подпишитесь. Вот здесь.
Лёвка отпрянул.
— Кто вы? Вы — не партия!
— Почему не партия? — обиделся гость.— Я тоже член партии. Я — следователь ГПУ» [573].
В начале 30-х годов тысячи таких Рубиных прошли через подобную процедуру, сочетавшую апелляцию к их «партийному чувству» с угрозой неизбежного жестокого наказания за отказ «разоружиться». Полученные с помощью этих методов доносы на «троцкистов» как бы предвосхищали лаву будущих доносов 1937 года.
XXXII
Идеологическое наступление сталинизма
Сталин отлично понимал, какая опасность для его бонапартистского всемогущества заложена в идейной непреклонности Троцкого и его сторонников в Советском Союзе. Поэтому он делал одну за другой попытки перевести противоборство с оппозицией в плоскость обвинения её в контрреволюционной деятельности и тем самым избавиться от необходимости идейно полемизировать с ней. Однако ему приходилось так или иначе отвечать в советской и зарубежной коммунистической печати на выступления Троцкого. Те, кто был официально допущен к работам Троцкого ради того, чтобы давать им «идейный отпор», приводили в своих полемических статьях некоторые выдержки из этих работ. Почти все эти «критики троцкизма» были уничтожены в годы великой чистки. Пережить её и сохранить свое положение на идеологическом Олимпе удалось лишь наиболее беззастенчивым «борцам с троцкизмом», заменявшим разбор аргументов Троцкого бесстыдной и разнузданной бранью. Некоторые из них, например, Ильичёв, Поспелов, Пономарев, Митин, Юдин, Константинов сохранили и даже упрочили свое положение «ведущих теоретиков» и после смерти Сталина, будучи возведёнными в сан академиков и членов ЦК.
Все эти люди выдвинулись в ходе идеологических кампаний, проводимых Сталиным с конца 20-х годов с целью ослабить идейное влияние левой оппозиции и других враждебных ему сил в партии и изгнать с духовной арены всех инакомыслящих.
Предметом особого внимания Сталина была художественная литература. После 1927 года от участия в литературном движении был отстранён активный «троцкист» А. К. Воронский, главный редактор журнала «Красная новь», собравший в нем лучшие литературные силы страны. Вслед за этим Сталин решил сделать своей опорой в проведении литературной политики РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей). Об этом свидетельствует написанное им 28 февраля 1929 года «Письмо писателям-коммунистам из РАППа».
В этом письме, широко используя излюбленные им аналогии с военным делом, Сталин журил своих адресатов за то, что «РАПП, видимо, не умеет правильно построить литературный фронт и расположить силы на этом фронте таким образом, чтобы естественно получился выигрыш сражения, а значит и выигрыш войны с „классовым врагом“. Плох тот военачальник, который не умеет найти подобающее место на своем фронте и для ударных и для слабых дивизий, и для кавалерии, и для артиллерии, и для регулярных частей, и для партизанских отрядов. Военачальник, не умеющий учитывать все эти особенности всех этих разнообразных частей и использовать их по-разному в интересах единого и нераздельного фронта,— какой же это, прости господи, военачальник? Боюсь, что РАПП иногда смахивает на такого именно военачальника» [574]. Естественно, что эти слова побудили рапповцев к применению «военизированных» методов на «литературном фронте».
Мягко критикуя руководителей РАПП за отдельные «перегибы», Сталин не оставлял у них сомнений в том, что признает за ними роль «военачальника» в литературе и считает, что «общая линия» у них «в основном правильная». «Руководить сложнейшим фронтом советской художественной литературы,— подчеркивал Сталин,— призваны вы, и только вы… Что касается моих отношений к РАППу, они остались такими же близкими и дружескими, какими были до сего времени. Это не значит, что я отказываюсь критиковать её ошибки, как я их понимаю» [575].
Эти установки Сталина были закреплены в редакционной статье «Правды», где содержался призыв «базируясь на основной пролетарской организации (ВОАПП) [576] и через неё идти вперед к разрешению огромных задач, стоящих перед партией на литературном фронте» [577]. С этого времени круто изменилась роль РАПП. Из организации, хотя и влиятельной, но в общем равноправной с другими литературными группировками, она превратилась в организацию, занявшую монопольное положение в литературном движении.
В соответствии с общим духом идеологической жизни этого периода рапповская критика настаивала на резком обострении классовой борьбы в литературе, обвиняла В. Иванова, Л. Леонова, И. Сельвинского и других советских писателей в «сдвиге вправо», находила в произведениях А. Платонова, К. Федина, Н. Клюева, С. Клычкова «апологию кулака». «Правые», «буржуазные» тенденции были обнаружены в творчестве М. Булгакова, Б. Пильняка и др. Сущность ошибок целой группы поэтов (Э. Багрицкого, М. Светлова, М. Голодного и др.) усматривалась в том, что они «отдельными своими устремлениями, часто не осознанными, работают на нашего классового врага» [578].
Извращённое понимание классового подхода к художественным явлениям было связано в рапповской критике с отвержением понятия «гуманизм». «Никакая форма гуманизма в периоды обострённых классовых боёв не может и не способна укреплять и сплачивать рабочий класс в его общественной практике» [579],— гласила официальная рапповская установка того времени. Генеральный секретарь РАПП Л. Авербах усматривал основной порок рассказа А. Платонова «Усомнившийся Макар» в «пропаганде гуманизма», в том, что писатель отказывался считать истинно человеческим качеством «классовую ненависть» [580]. Рапповский критик Мазнин писал о мелкобуржуазной сущности творчества Шолохова на том основании, что «сладенькая водица поповски-лицемерного всепрощения, гнуснейшего гуманизма является выражением явного влияния на Шолохова классово-враждебных сил» [581]. Ивана Катаева обвиняли в том, что «пламенная вера в человека, ‹…› любовь к людям стирает у него классовые грани», а «гуманизм в его творчестве… доминирует над классовой пролетарской моралью» [582].
Не ограничиваясь развязыванием и поддержкой погромных кампаний на «литературном фронте», Сталин непосредственно решал судьбу отдельных художественных произведений. Так, в 1931 году на квартире Горького состоялась знаменательная беседа Сталина с Шолоховым о третьей книге «Тихого Дона», в которой описывалось Вешенское казачье восстание против Советской власти. Эту книгу журналы и издательства не решались печатать не только потому, что она противоречила принятой трактовке событий гражданской войны, но и потому, что описание Вешенского восстания могло рождать в сознании читателей ассоциации с прокатывавшимися по стране антиколхозными восстаниями.
Как вспоминал Шолохов, Сталин разговор о книге начал с вопроса о том, откуда писатель взял материалы о перегибах Донбюро ЦК РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казакам. Шолохов понял, что такой поворот разговора был не случайным; ему было известно, что одним из руководителей Донбюро в 1919 году был Сырцов, недавно подвергнутый расправе, а в РВС Южного фронта входили Сокольников и другие большевики, впоследствии ставшие оппозиционерами и уж во всяком случае не входившие в близкое окружение Сталина. Находчивый писатель сразу нашёл ответ, способный удовлетворить вождя. Он сказал, что строил концепцию третьей книги на том, что «троцкисты» «обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции… в этом суть трагедии народа». Этого объяснения было достаточно, чтобы Сталин, поначалу высказывавший опасения, что публикация третьего тома «доставит много удовольствия белогвардейцам», круто сменил свою позицию. Он заявил, что «изображение событий в третьей книге „Тихого Дона“ работает на нас, на революцию» и поэтому «третью книгу „Тихого Дона“ печатать будем» [583].
