Народная монархия - Солоневич Иван Лукьянович (лучшие книги читать онлайн бесплатно txt) 📗
Так вот, — прошли мы одиннадцативековой путь от Олега до Николая Второго и в самых истоках этого пути мы, туманно и расплывчато, подмечаем те же общие черты, что и в его конце, — я, впрочем, никакого «конца» пока не вижу. Если бы наша историческая наука занималась бы исследованием фактов, а не агитацией в пользу галлюцинаций, то мы, вероятно, знали бы об истоках нашего государственного бытия что-то более вразумительное, чем отдельные эпизоды борьбы за киевский великокняжеский стол. Но мы этого ничего не знаем. Или почти не знаем. Все те светочи науки, которые нам освещали наше прошлое, всем своим нутром принадлежали ко всяким в мире коронам — кроме, конечно, русской. Это в какой-то степени повторяет историю убогой нашей «военной миссии". Учились наши генералы у итальянцев эпохи Возрождения и у поляков эпохи вырождения, у шведов Карла XII и у немцев Фридриха Великого, у Наполеона и у Клаузевица — то есть у опыта всех тех армий, которые были разбиты нашей собственной. Но у нашей собственной — как же было учиться? В отношении государственного строительства остается все-таки много сторон, которые могут показаться спорными. Но в военном смысле никаких споров просто не может быть: русская армия была самой победоносной армией всей мировой истории включая в эту историю и Древний Рим. Так, может быть, русскую военную мысль следовало бы строить на основании ее опыта, а не опыта Колелони, Собесских, Карлов, Фридрихов и прочих. Не на опыте тех, кто кое-как и кое-когда выигрывал кое-какие «первые сражения», а на опыте нашей армии, которая первые сражения иногда и проигрывала, но пока что не проиграла ни одного последнего?
Это же относится и к русской государственности. Ведь, вот, те люди, которые искали — они нашли: и законы Хаммураби и остатки империи Инков, раскопали древнюю Трою и гробницу Тутанкамона… Может быть, что-то можно было найти и о свободах Киевской Руси, как нечаянно что-то нашел проф. Кизеветтер о Всероссийских Съездах Московской?
Я уже констатировал: ни о чем решающем наши историки нам не говорят — они только проговариваются. И тогда с совершенной неизбежностью возникает совершенно логическая нелепица, какими переполнены все наши исторические исследования, нелепица, которая фактическим клином врезывается во все теоретические построения: если были Всероссийские съезды и неприкосновенность личности, то ни о какой, «деспотии», разумеется, речи быть не может. Если русский мужик в середине 17-го века имел по свинье и прочему на душу населения, то ни над какой бездной он не стоял. Если Петр Первый бежал от Софии, от Нарвы, от Гродны и под Прутом увяз так, что и бежать было некуда, то только при величайшей свободе мысли от законов логики можно возвести его в чин героя и полководца. Если Пестель агитационно запарывал своих солдат, то ни при какой свободе мысли, никем иным, кроме как прохвостом его квалифицировать нельзя. Но нам говорят: Петр шведов разбил потому, что научился чему-то от них. Или: Толстой написал «Войну и Мир» потому, что учился у Диккенса. Или Александр Второй ввел суд присяжных потому, что научился от Англии. Считалось совершенно немыслимым, чтобы что-либо существенное, кроме самовара, указа, кнута и водки, мы бы соорудили «своею собственной рукой».
Этот философски стандартизированный ход мыслей повторяется и в историографии Киевской Руси: откуда бы все это могло взяться? Ясно — сперли. Но у кого? Ясно — у Византии, по тем временам это был единственный парадный подъезд. Ключевские, которые жили за чужой духовный счет, никак не могли себе представить, что кто-то в России мог бы жить на свой собственный.
Давая общий обзор нашей «Начальной Летописи» Ключевский стыдливо потупляет свои ученые очи перед его «твердым и цельным историческим мировоззрением»:
«Начальная летопись представляет сначала прерывистый, но чем дальше, тем все более последовательный, рассказ о первых 2веках нашей истории, и не простой рассказ, а освещенный цельным, тщательно проработанным взглядом составителей на начало нашей истории… Всего важнее идея, которою освещено начало нашей истории, — это идея славянского единства, которая в начале XII века требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительностью… Замечательно, что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад еще приносили идолам человеческие жертвы, мысль уже научилась подыматься до связи мировых явлений… Вчитываясь в оба свода, вы чувствуете себя как бы в широком общерусском потоке событий, образующемся из слияния крупных и мелких местных ручьев… Как могли составители сводов собрать такой материал местных записей, летописей и сказаний, и как умели свести их в последовательный погодный рассказ, — это может служить предметом удивления или недоумения».
Итак: почти тысячу лет тому назад, в обществе, которое только что приносило идолам человеческие жертвоприношения, мысль уже научилась «подыматься до связи мировых явлений». Мы сейчас сказали бы: мыслить в мировом масштабе. «Мировой масштаб» в десятом веке, разумеется, не включал в себя: ни Великобританской Империи, которой тогда не было, ни Америки, которая тогда открыта не была. Но все таки: в десятом веке люди мыслили в мировом масштабе. Посмотрите сводки сегодняшних мировых конференций: там о связи мировых явлений, кажется, не думает вовсе никто. Каждому ближе своя рубашка, даже и тогда, когда от нее остались одни дыры: дыры, они, видите ли, тоже свои. И своя дыра к телу тоже ближе. Откуда же вчерашние поклонники Перуна и Даждь-бога в двести лет научились тому, чему Европа не смогла научиться за две тысячи? Официально научный ответ известен всем нам: Византия.
Не могли же в самом деле какие-то дреговичи сами выдумать что-то путное? Самобытность римского и английского государственного строительства не оспаривает, насколько я знаю, ни один из существующих источников. Самобытность русского, насколько я знаю, не признает ни один из существующих источников. Раз было что-то путное, то, очевидно, что дреговичи откуда-то его сперли.
Ключевский недоумевает: откуда же могла взяться идея славянского единства, если она не совсем поддерживалась «современной действительностью». Это была, в своем ядре, идея единства Русской Земли. На Любечском съезде князья клянутся «всею Землею Русской», признавая этим свои удельные грехи. Даниил Паломник, пробравшись в Иерусалим, возжигает на Гробе Господнем лампаду «за всех христиан Земли Русской». Иначе говоря, у самых истоков русского государственного строительства идея национального единства — но не расового — возникает как-то сразу, как Афина Паллада из головы Зевса: в полном вооружении. Это есть основной факт всей нашей истории, — ее основная идея. И именно этой идеи Русь не могла заимствовать от Византии, — по той простой причине, что такой идеи в Византии и в заводе не было.
Это всегда признавали русские государи. Во всяком случае в Византии никто не «морщился», как никто не морщился и в Европе. Здесь все было просто: быть царем значит обеспечить себе полную безнаказанность — omnia impune facere. До известного периода, но не вечно. И предел этот был очень точно указан в формуле возведения на престол арагонских королей. Представитель знати, совершая обряд, произносил старинную формулу:
«Мы, которые стоим столько же, что и вы, и которые можем больше чем можете вы, — мы назначаем вас нашим королем и Сеньором при том условии, что вы будете соблюдать наши привилегии. А если нет — нет».
Ни римские, ни византийские легионы такой формулы не произносили: цезари в Риме и базилевсы в Византии были само собою разумеющимися ставленниками этих легионов и никаких моральных принципов ни за цезарями, ни за базилевсами, ни за легионерами не было и в заводе. Были свои войска и у Годунова. Было родство с династией и было бесспорное право избрания. И русская московская знать, вероятно, по личной инициативе Василия Шуйского, отыскала тот слабый пункт, который впоследствии и погубил Годунова: легенду об убийстве царевича Дмитрия. Пропагандный отдел знати был, по-видимому, поставлен блестяще и нащупал правильную линию: подрыв моральной основы царствования. И, вот тень Дмитрия стала бродить по стране. Кто бы в Византии, или в Риме, или в Мадриде стал бы заботиться о трупе ребенка, убитого двадцать лет тому назад? Кому бы пришло в голову пытаться свергнуть Цхимисхия той кровью, которую тот пролил на путях к захвату власти? Василий Шуйский капнул ядом в самую сердцевину московско-»азиатского» абсолютизма: в его нравственную опорную точку. И все пошло из стороны в сторону, все казалось Божьей карой за то, что Москва терпит цареубийцу. Это было триста пятьдесят лет тому назад. Через триста пятьдесят лет после этого, я в моих скитаниях по РСФСР, УССР и пр. социалистическим республикам раза три слыхал тот же вариант: «так нам и нужно, Царя не уберегли»…
