История одного предателя - Николаевский Борис Иванович (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Именно в эти дни он сделал свою попытку вызвать Лопухина на откровенный разговор. Попытка эта, как рассказано выше, удалась:
«Никакого Раскина я не знаю, но инженера Евно Азефа я видел несколько раз», — взволнованно бросил бывший директор Департамента Полиции, сам разрешивший Азефу вступить в Боевую Организацию, но не имевший до этого разговора и отдаленного представления о том, как далеко ушел его бывший подчиненный по тому пути, для вступления на который Лопухин его благословил.
Этот разговор дал Бурцеву то, чего ему раньше не хватало, — дал знание правильности выдвигаемого им обвинения. Пусть Азеф убил Плеве, вел. кн. Сергея и многих других; пусть он не сегодня-завтра убьет и самого царя. Дело от этого не меняется. Какими мотивами он руководствуется при этом — неизвестно, — но точно известно, что он состоял и состоит на службе у полиции, и если по тем или иным соображениям он сегодня не выдает одних из террористов, то совершенно несомненно, что он вчера и позавчера выдавал многих других, — и что он будет так же поступать завтра. Мириться с этим положением нельзя, Если ближайшие друзья Азефа не хотят открыть глаза, если они остаются глухи ко всем указаниям, — тогда остается только одно: высказать свои обвинения публично, в печати.
Под влиянием этих настроений немедленно же после свидания с Лопухиным Бурцев составил открытое обращение ко всем членам партии социалистов-революционеров и сдал его в типографию для набора. В этом обращении он повторял свои обвинения против Азефа и объяснял, почему он должен прибегнуть к помощи печатного слова.
В корректурных гранках это обращение было послано в Центральный Комитет социалистов-революционеров. Только после этого принятое больше чем за месяц перед тем решение о созыве третейского суда было приведено в исполнение. В состав суда решено было пригласить трех наиболее старых и популярных в революционной среде революционеров: В. Н. Фигнер, Г. А. Лопатина и П. А. Кропоткина.
«Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор», — говорил член Центрального Комитет» Натансон, приглашая в состав суда В. Н. Фигнер.
Они все еще были уверены, что речь идет именно о том, чтобы «усмирить» Бурцева!
Суд заседал в Париже, — главным образом на квартире Савинкова, в маленькой скромной комнате, почти лишенной обстановки. Внешняя обстановка была самая обыденная, без намека на торжественность. Члены суда сидели вперемежку с «обвиняемым» и представителями «обвинения», официальным председателем был Г. А. Лопатин, но фактически допросы вел главным образом В. М. Чернов, — который вместе с М. А. Натансоном и Б. В. Савинковым представлял обвинение в качестве официальных уполномоченных Центрального Комитета. Настроение всех участников, — достаточно приподнятое и в самом начале, — по мере хода следствия, становилось все более и более напряженным.
Бурцев, связанный обещанием, которое он дал Лопухину (не называть никому его имени), в начале держался в области тех данных, которые он собрал через Бакая. Это были все косвенные улики, — и притом основанные на слухах, циркулировавших в полицейских кругах. Убедительными они становились только в том случае, если слушатель с доверием относился к личности информатора, — к самому Бакаю. А именно этого, конечно, и в намеке не было у представителей партии, которые третировали Бакая, как только могли. В тяжелом положении находился и сам Бурцев. Он был один против трех, — причем из этих трех каждый в отдельности был более опытным, чем Бурцев, оратором, более ловким, чем он, диалектиком. Особенно сильно на него нападал Чернов, который по выражению В. Н. Фигнер, «как ловкий следователь, наступал на Бурцева и можно сказать преследовал его по пятам». Бурцев же поражал «отсутствием изворотливости, неумением отражать противника».
Некоторые из судей колебались. Кропоткин, который имел большой опыт с провокаторами среди французских анархистов 1880–90 г.г. вспоминал, что история не знает случая, когда долголетние и из разных кругов возникавшие подозрения против какого-либо определенного лица не оказывались в конечном итоге правильными. Тем не менее, чаша весов перевешивала явно не в сторону Бурцева. Особенно сильным козырем в руках «обвинителей» был перечень «революционных заслуг» Азефа. Развернув список этих последних в большой и красивой речи, Б. В. Савинков патетически спрашивал Бурцева:
«Я обращаюсь в Вам, Владимир Львович, как к историку русского революционного движения, и прошу Вас после всего, что мы рассказывали здесь о деятельности Азефа, сказать нам совершенно откровенно: есть ли в истории русского революционного движения, где были Желябовы, Гершуни, Сазоновы, и в революционном движении других стран более блестящее имя, чем имя Азефа?»
«Вы знаете, — говорила Бурцеву В. Н. Фигнер, — что вы должны будете сделать, когда будет доказана неправильность ваших обвинений? Ведь вам останется только пустить пулю в лоб, — за то зло, которое вы причинили делу революции…»
В этой обстановке, в самый последний момент Бурцев решил нарушить обещание, данное им Лопухину.
«Я имею еще одно доказательство», — начал он, и, потребовав от всех присутствующих особого торжественного обещания не выносить подробностей за стены данной комнаты, подробно рассказал им о своем свидании с Лопухиным.
Рассказ произвел огромное впечатление. «Я никогда в моей жизни, вспоминает Бурцев, — не говорил перед такими внимательными слушателями, как на этот раз… Когда я повторил слова Лопухина:
— Никакого Раскина я не знаю, но инженера Евно Азефа я видел несколько раз, — то все враз заговорили и встали со своих мест. Взволнованный Лопатин, со слезами на глазах, подошел ко мне, положил мне руки на плечи и сказал:
— Львович, дайте честное слово революционера, что вы слышали эти слова от Лопухина…
«Я хотел ему ответить, но он отвернулся от меня, как-то безнадежно махнул рукою и сказал:
— Да чего тут говорить… Дело ясное!»
Положение сразу переменилось. «Присутствующие все были ошеломлены», признается В. И. Фигнер, до того целиком бывшая на стороне защитников Азефа. Представители Центрального Комитета пытались было бороться против общего настроения. Натансон говорил, что Лопухин — опальный директор Департ. Полиции, и сознательно клевещет на «опасного для полиции революционера» Азефа, желая этим путем выслужиться перед правительством.
Но натяжка этого объяснения чувствовалась всеми. После короткого обмена мнениями, Кропоткин от имени всех судей заявил, что партия должна произвести проверку рассказа Лопухина.
Суд над Бурцевым кончился, — впервые за все время начиналось расследование деятельности Азефа.
Сам Азеф в течение всего этого времени, — суд тянулся около месяца, — был вне Парижа. Большую часть лета, после поездки в Глазго, он провел вместе с г-жею N: сначала в Остенде, затем в Париже. Вместе с нею он поехал и в Лондон, — когда ему пришлось туда ехать для участия в конференции. Заседаниями последней, по свидетельству Аргунова, Азеф нередко манкировал: это происходило потому, что, по рассказу г-жи N, все эти дни их лондонского пребывания были сплошным пикником. Увеселительные поездки сменяли одна другую. Только к одному вопросу Азеф отнесся с большим вниманием: уже после того, как Центральным Комитетом была разработана смета расходов, в самый последний момент, Азеф предъявил новые, повышенные требования денег на нужды Боевой Организации. Центральный Комитет — как это обычно бывало, — уступил, и уже принятый бюджет «был пересмотрен наново»…
Таким же сплошным пикником была и жизнь в Париже, куда Азеф вместе с г-жею N. переехал после Лондона. Он даже внешне настолько переменился, что это начало бросаться в глаза его товарищам по партии, — обычно мало внимательным к мелочам этого рода. Всегда чисто выбритый, в щегольском прекрасно сшитом костюме, он выглядел настоящим именинником.
… Как раз в дни этого «сплошного пикника» г-жа N. получила от Азефа наибольшее число ценных подарков, — из которых только за один, — за бриллиантовые серьги, купленные в Париже, — Азеф заплатил 25 тыс. франков…
