Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
Так кто же прав? Классический термидорианец не строит царство ради царства! Наполеон нес на штыках Новое в Европу и на этом сломался. Но Новое принёс! Сталин, по факту, донес свое Новое до Берлина. Если он хотел удушить коммунизм в объятиях, то он не термидорианец, а предатель Нового. Что, кстати, в точности является трактовкой Троцким личности Сталина. Но тогда зачем Ленин в Мавзолее и красные флаги над всей Восточной Европой? Из тяги к расширению царства? Странная тяга! Монк, как предатель кромвелевской Великой Новизны, просто ввез в Англию Карла II.
Сталин ни на йоту не осуществил ничего подобного. Он обратился к белым за поддержкой (очень скрытой!) в борьбе с Троцким. Он обратился к Старому, соединяя его с Новым для победы во Второй мировой войне. И, когда счеты с жизнью были кончены, улегся рядом с Учителем.
Троцкий обвинял Сталина в том, что он предатель замечательного дела революции. Монкизаторы по сути солидаризируются с Троцким и говорят: «Да, Сталин — предатель дела революции. Но только дело революции ужасно, а не замечательно, как считал Троцкий. Сталин — это замечательный предатель ужасного дела революции».
Ярославский наизнанку: «Да здравствует религия как замечательный опиум для ужасного народа, который без этого опиума будет революционизирован злодеями, обуреваемыми историческим беспокойством!»
Троцкий наизнанку: «Да здравствует Сталин как замечательный предатель ужасного дела революции! Как «возвратитель» в стойло ужасного народа, поддавшегося злодеям, обуреваемым этим самым историческим беспокойством!»
Если монкизация — это универсальная логика и даже грамматика, то постройте в этой логике высказывания по поводу Августина: «Да здравствует Блаженный Августин как замечательный предатель ужасного христианского дела! Как успокоитель, загнавший быдло, взбудораженное злодеями, в греческое стойло. Как победитель иудейского злого духа исторического беспокойства!»
Я передергиваю? Сгущаю краски? Или, может быть, описываю частный закономерный эксцесс? Большевизм был так ужасен, что обезумевшие от этого ужаса интеллектуалы, обжегшись на большевистском молоке, дуют на воду исторической страсти как таковой?
Советская цензура держала общество на голодной пайке. А в постсоветский период пища, может быть, и стала чуть-чуть обильнее, но регресс породил прискорбную ситуацию в духе русской поговорки «не в коня корм». В результате многие узловые темы, проработанные на Западе, оказались не освоены у нас вообще. Или же освоены весьма специфическим образом. К числу таких тем относится «всемирно-историческое значение и смысл Великой Французской буржуазной революции».
Обсуждение этой темы в СССР было свернуто сразу по ряду причин.
Во-первых, адресация большевиков к себе как к наследникам якобинцев была уделом раннего этапа… Ну, скажем, с 1903 до 1923 года… Не только Сталин, но и Ленин якобинским генезисом большевизма не слишком интересовались. Ленин сфокусировался на отечественных предтечах (Радищев, декабристы, революционные демократы, народовольцы). Сталин тем более в это не хотел углубляться. Ибо подобное углубление означало бы вступление в дискуссию с Троцким, который очень увлекался аналогиями между большевиками и якобинцами, сталинизмом и термидором.
Во-вторых, при таком подходе исчезала уникальность Великой Октябрьской социалистической революции. А советскому агитпропу (так быстро потом перековавшемуся в оголтело антисоветский) уникальность (беспрецедентность) Великого Октября казалась более выгодной, нежели построение каких-то там типологических соответствий, адресующих к прецедентам вообще, а уж буржуазным тем более.
В-третьих, критика революционизма и исторической страсти, осуществлявшаяся на Западе, была достаточно острой. А советский агитпроп не любил вступать в идеологические и уж тем более методологические бои с сильным противником…
Можно назвать и другие причины, но и названного достаточно. Мне же всего лишь надо установить, что не наши интеллектуалы, уйдя во внутреннее антикоммунистическое подполье, зачали монстра антиисторизма. Они лишь придали этому монстру особо уродливый и гротескный вид. Основные же стратагемы войны (и именно войны) с Революцией и исторической страстью как таковой — плод западной мысли. Оттачивавшей аргументацию не на большевистской, а на якобинской фактуре. И потому, что разбираться надо было со своими оппонентами, а не с какими-то там «дикими русскими». И потому, что «разборка» началась тогда, когда никто не придавал значения Марксу и пресловутому «призраку, бродящему по Европе». А Ленин еще не только не создал РСДРП(б), но и насчет того, что «мы пойдем другим путем», сказать не успел.
Романтики, конечно, спели свою песню на тему: «За что боролись, на то и напоролись…». Но настоящими первопроходцами в деле выкорчевывания исторической страсти были роялисты. Сказавшие по поводу якобинцев и Великой буржуазной революции все то же, что белогвардейские эмигранты сказали потом по поводу Великого Октября. Власть в Российской империи, обеспокоенная якобинской заразой, а также другие силы, пытавшиеся или сдержать «подрывной» дух истории, или использовать его в своих узко-геополитических целях, поощряли роялистскую хулу на конкретную Великую Французскую революцию и на весь этот дух, проникнутый исторической, видите ли вы, Волей. Жозеф де Местр приезжал в Российскую империю в качестве спеца по борьбе с революционизмом-якобинизмом. И не он один.
Шел интенсивный обмен так называемой конспирологической информацией. Какие именно злые силы инспирируют это самое революционное беспокойство, будоражат исторические страсти? Иудеи? Масоны? Жидомасоны? Эти вопросы очень интересовали классовых сословных антагонистов победившей французской буржуазии — французских роялистов. И, конечно, церковь. Французскую католическую церковь, с которой вполне беспощадно разобрались революционные безбожники Конвента. Да и не безбожный в целом Робеспьер с его Башней Разума ну уж никак не устраивал пострадавшую от той революции «матерь Церковь». Ибо метафизический революционизм для подвергающейся гонениям за реакционность конфессии еще хуже революционизма светского.
Специалисты, натренированные в войнах за веру (это называлось «контрреформация» и стало узкой специальностью Ордена Иисуса, он же иезуитский Орден), получили новый богатый фактологический материал. Они его надлежащим образом обобщили и дали необходимые разъяснения обеспокоенным монархиям. Как конфессионально близким (Австро-Венгерская) так и конфессионально чуждым (Российская, Прусская, даже Британская). Страх перед экспортом революции оказался сильнее конфессиональных разногласий. Так это начиналось… И, наверное, кончилось бы ничем… Проигравшие классы, при любой изысканности своих размышлений (а кто может отказать де Местру в изысканности?), всё компрометируют — и фактом проигрыша, и жалобной интонацией.
Да, наверное, все бы в итоге ограничилось романтической ностальгией по «временам Айвенго» и реставрационной унылой заумью.
Но тут на помощь обиженным и ностальгирующим пришел победивший, а не проигравший класс. К тому же напуганный не на шутку Парижской Коммуной и очень уж страстными воспоминаниями народа, постоянно требующего, видите ли, «хлеба и Конституции 1793 года». Победивший буржуазный класс к этому времени уже пустил глубокие корни и не боялся каких-то там роялистов и их приспешников. По крайней мере, Коммуны он боялся намного больше.
Победитель не ноет. Он бьет наотмашь. Ударили там, где вызов ощущался сильнее всего, — во Франции. Заказ победившего класса на дискредитацию якобинства и революционаризма как такового блестяще выполнил французский историк Ипполит Тэн, создавший многотомную историю Великой буржуазной революции. Тэн сделал с Французской революцией примерно то же, что Солженицын с Октябрьской. Только Солженицын в силу профессии, темперамента, специфичности ангажемента работу выполнил плохо. Необъективно, публицистически, с неадекватной взятой роли предвзятостью.
Тэн сделал свое дело иначе — с филигранной точностью, богатством собранной фактуры, тонкостью и умом. А поскольку все французские государственники пережили шок проигранной франко-прусской войны и воочию увидели, как революционный нож Коммуны может оказываться подспорьем для иноземцев (сравни субкультуру, сформировавшуюся вокруг темы «немцы и Ленин»), то удар был и впрямь весьма ощутимым. Тэн нанес удар в основном все же по конкретной революции. Но — не только. Антиреволюционный заряд был. Роялисты и романтики поработали не зря. Им не хватало именно того, что предоставил Тэн, — жесткого, беспощадного, зрелого, конкретного подхода. Добавить к такому подходу и таким, прекрасно обработанным и осмысленным, данным виньетки антиреволюционаризма не составляло труда. Да и сам Тэн отнюдь не хотел быть только фактологом и хроникером.
