Аристократия и демос: политическая элита архаических и классических Афин - Суриков Игорь Евгеньевич (читать хорошую книгу txt) 📗
В ходе реформ Клисфена, превративших дем (локальную общину или квазиобщину) в основную административную единицу полиса, была предпринята попытка вывести патронимик из состава гражданского имени, поставив на его место демотик (обозначение принадлежности к дему). Теперь афинянин должен был называть себя, например, «Мегакл из Алопеки» или «Эсхил элевсинец». Однако данное новшество, призванное в известной степени уравнять евпатридскую знать с рядовыми гражданами, приживалось очень трудно, о чем свидетельствуют данные остраконов – черепков с надписанными на них именами афинских политиков, применявшихся для голосования при остракизме и к настоящему времени в весьма значительном количестве (более 10 тысяч) найденных археологами. Основная масса находок относится к 480-м гг. до н. э., т. е. практически к начальному периоду клисфеновской демократии, когда внутриполитическая борьба в Афинах была весьма бурной и остракизму подвергались исключительно представители аристократии. Уже неоднократно отмечалось, что, судя по надписям на остраконах, афиняне по-прежнему чаще упоминали при личном имени патронимик, нежели демотик. В конечном итоге в Афинах (насколько можно судить, не без борьбы) утвердился компромиссный вариант официального гражданского имени, включавший в себя как патронимик, так и демотик («Перикл, сын Ксантиппа из Холарга» и т. п.). Аристократам в данном случае удалось отстоять право на публичную манифестацию своей генеалогической традиции.
В силу всех вышеперечисленных факторов вполне естественно, что в Афинах классической эпохи, как и в предшествовавшие века, акцентированное внимание к генеалогии оставалось одним из важнейших и наиболее актуальных механизмов аристократического влияния. Этому способствовали, с одной стороны, новые возможности письменной и даже художественной фиксации родословных, предоставляемые появившейся прозой, а с другой – общие условия общественной жизни в демократическом полисе V в. до н. э. Как мы видели, для этого хронологического отрезка было характерно соперничество знатных родов, а в еще большей степени – двойственное, не только благоговейное, но и весьма подозрительное отношение демоса к своим евпатридским лидерам, набиравшие силу эгалитарные тенденции, которые могли повлечь за собой полную утрату знатью своего традиционного авторитета. Аристократы в меру своих возможностей пытались противостоять этим тенденциям, снова и снова напоминая о своем неординарном происхождении. Можно упомянуть в данной связи мифографа и историка первой половины V в. до н. э. Ферекида, которого Ф. Якоби назвал «первым афинским прозаиком» (Jacoby, 1956, S. 116 ff.). Ферекид, принадлежавший к окружению Филаидов, опубликовал подробную родословную этого афинского рода (Pherec. FGrHist. 3. F 2). Эта родословная, дошедшая до нас через посредство позднеантичного автора Маркеллина (Vita Thuc. 2), включала в себя длинный ряд имен (от легендарного Аякса Саламинского до вполне реальных афинских деятелей позднеархаического времени – Гиппоклида, Мильтиада Старшего и др.) и, таким образом, призвана была связать воедино славное прошлое Филаидов с его не менее блистательным настоящим. Многие из называемых Ферекидом антропонимов зафиксированы в ономастике упомянутого рода и на последующих этапах его истории. Таковы, например, личные имена Эпилик, Улий, Тисандр. Все это в целом говорит в пользу аутентичности стеммы Филаидов, во всяком случае, в значительной своей части.
Во многом по аналогичному пути шел и Геродот. Порой иронически высказываясь по поводу казавшихся ему чересчур прямолинейными и наивными генеалогических гипотез Гекатея (Геродот, История. II. 143), он тем не менее и сам уделял аристократическим родословиям весьма значительное место в своем труде. Ограничиваясь здесь афинским материалом, укажем, что историк, как правило, не упускает случая сказать хотя бы несколько слов о происхождении и генеалогических связях аттической знати, будь то Гефиреи, Писистратиды или те же Филаиды (Геродот, История. V. 57; V. 65; VI. 35); все эти вопросы вызывают его нескрываемый интерес. Довольно загадочным в такого рода контексте выглядит умолчание Геродота об истоках Алкмеонидов – рода, о котором он пишет много и подробно. Как известно из сообщения Павсания (II. 18. 8–9), Алкмеониды считались потомками пилосской царской династии Нелеидов, эмигрировавшей в Аттику после дорийского вторжения. Почему «отец истории» ни словом не упоминает об этом? Однозначное и удовлетворяющее всех решение проблемы вряд ли когда-нибудь будет найдено. Насколько можно судить, здесь нужно, помимо прочего, принимать в расчет и то обстоятельство, что Перикл, с которым Геродот близко общался в Афинах и от которого в значительной мере получал информацию, по ряду причин не желал привлекать внимание к «оскверненному» роду своих предков по матери.
Здесь, пожалуй, будет наиболее уместным затронуть вопрос о том, какова вообще историческая ценность аристократических родословных, о которых идет речь, иными словами, насколько они аутентичны, с тем чтобы высказать по этому вопросу свою принципиальную позицию. Дело в том, что перед нами весьма сложная проблема, и можно даже сказать, что общий язык между сторонниками различных вариантов ее решения пока так и не найден. Автору этих строк представляется наиболее продуктивным умеренно-критический подход к данным афинской генеалогической (и вообще легендарной) традиции, признание наличия в ней под разного рода наслоениями аутентичного ядра, которое и подлежит отысканию, исследованию и использованию в качестве источника. Однако в настоящее время чрезвычайно сильны в науке позиции гиперкритиков, считающих все такого рода генеалогии фиктивными, сфальсифицированными (например: Roussel, 1976, p. 62–63; Littman, 1979; Ober, 1989, p. 55 ff.; Яйленко, 1990, с. 108–109). Представители данного направления зачастую даже не берут на себя труд аргументировать свою точку зрения, а просто походя, как о чем-то само собой разумеющемся и давно доказанном, высказываются в том смысле, что та или иная аристократическая родословная была измышлена тогда-то или тогда-то (существует широкий диапазон достаточно произвольных датировок) и с такой-то или такой-то целью (цель определяется опять же постольку, поскольку она согласуется с общими концептуальными построениями автора).
Таким образом, афиняне периода ранней и средней архаики оказываются всего лишь манипуляторами преданием, произвольно включавшими в родословные списки и исключавшими из них различных персонажей. Но как же быть с гневом божественного предка, подобным образом безжалостно вычеркнутого из прошлого? Стало быть, пресловутые «фальсификаторы истории» были еще и прожженными атеистами. А если учесть, что заниматься подобными фабрикациями могли лишь жрецы (историков еще не было), то ситуация оказывается еще более пикантной. По категоричному (и, на наш взгляд, вполне справедливому) утверждению Ф. Фроста, на протяжении большей части архаической эпохи вера в богов была всеобщей, что практически исключало возможность религиозных манипуляций (Frost, 1996).
Если же говорить серьезно, то не стоит столь уж критично относиться к генеалогической традиции, как правило, основанной на вполне аутентичном историческом ядре. Последнее относится не только к античности; насколько можно судить, в любой традиционной культуре родословное предание – едва ли не наиболее устойчивый и достоверный элемент мифологии. Это установлено, в частности, на примере фольклора Полинезии; цепочки легендарных предков, сохранившиеся в памяти жителей удаленных друг от друга островов, сходились в одной общей точке (Молчанов, 2000, с. 12–13). В Греции же, помимо прочих обстоятельств, способствовало сохранению генеалогической информации наличие развитого культа предков. Аристократ, «изобретающий» себе родословную, тем самым отрекался бы от своих настоящих предков и начинал бы считаться (и считать себя) потомком каких-то совершенно посторонних ему людей – со всеми соответствующими ритуальными импликациями подобного поступка. Признаться, нам это кажется мало согласующимся со спецификой архаического религиозного менталитета.
