Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
Опровергая бытовавшее среди западных либералов мнение, будто Сталин стал «жертвой бюрократии, созданной сначала для управления, а потом и для угнетения», Жид отмечал: бюрократы, служащие своим собственным интересам, одновременно служат интересам Сталина. «Чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение им как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим» [809]. Развращённая привилегиями бюрократия не представляет опасности для Сталина, который «боится только тех, кто довольствуется малым, кто честен и неподкупен» [810].
Главный рычаг политического поведения Сталина Жид видел в объявлении «оппозицией» всякой критики и свободы мысли. «Скоро… в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих» [811].
Наблюдения над социальными контрастами советской жизни привели писателя к выводу, что «советский рабочий превратился в загнанное существо, лишённое человеческих условий существования, затравленное, угнетённое, лишённое права на протест и даже на жалобу, высказанную вслух» [812]. Поэтому Жид решительно отказывался признавать советскую политическую систему диктатурой пролетариата. «Да, конечно, диктатура. Но диктатура одного человека, а не диктатура объединившегося пролетариата, Советов. Важно не обольщаться и признать без обиняков: это вовсе не то, чего хотели. Ещё один шаг, и можно будет даже сказать: это как раз то, чего не хотели» [813].
Политическое бесправие советских людей, как отмечал Жид, прикрывается мимикрийными формами «самокритики», которая, помимо доносительства и критических замечаний по мелочным поводам, сводится к тому, чтобы «постоянно вопрошать себя, что соответствует или не соответствует „линии“. Спорят отнюдь не по поводу самой „линии“. Спорят, чтобы выяснить, насколько такое-то произведение, такой-то поступок, такая-то теория соответствует этой священной „линии“. И горе тому, кто попытался бы от неё отклониться». С этой идеологической системой примиряются не те, кто делали революцию, а те, кто воспользовались её плодами. Такие люди с готовностью повторяют любую статью «Правды», которая «каждое утро им сообщает, что следует знать, о чём думать и чему верить» [814].
Подобное приспособленчество и покорность Жид связывал с вытеснением коллективизма мещанским индивидуализмом, с «обуржуазиванием, одобряемым и поощряемым сейчас правительством». Восстановление в СССР личной собственности и права наследования он объяснял тем, что Сталин, готовясь к войне, делает ставку не на революционную солидарность трудящихся, а на силы мелкобуржуазного эгоизма. В результате этого «революционное сознание (и даже проще: критический ум) становится неуместным, в нём уже никто не нуждается… Хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР». Тех же, в ком ещё бродит революционный дух и кто отваживается на малейший протест и малейшую критику, проклинают и уничтожают. «И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено» [815].
Подытоживая свои наблюдения, Жид с чувством глубокой горечи и тревоги писал, что при сохранении сталинского режима «вскоре от этого прекрасного героического народа, столь достойного любви, никого более не останется, кроме спекулянтов, палачей и жертв» [816]. Свою книгу он заканчивал трагическим аккордом: «Советский Союз не оправдал наших надежд, не выполнил своих обещаний, хотя и продолжает навязывать нам иллюзии. Более того, он предал все наши надежды. И если мы хотим, чтобы надежды всё же уцелели, нам надо многое пересмотреть. Но мы не отвернём от тебя наши взгляды, славная и мученическая Россия. Если сначала ты была примером, то теперь — увы! — ты показываешь нам, как революция ушла в песок» [817].
Несмотря на столь трагические выводы, писатель подчёркивал, что даже ошибки одной страны не дают оснований усомниться в справедливости социалистической идеи, «истины, которая служит общечеловеческому, интернациональному делу» [818].
О том, что позиция Жида разделялась многими его современниками, свидетельствовали отклики на его книгу, включённые во второе её издание. В них подчёркивалась иллюзорность представлений о победе социализма в СССР, прежде всего потому, что вновь возникшее там неравенство увеличивается «с регулярностью накатывающихся друг на друга волн» [819]. Старый революционер М. Мартине, порвавший с французской компартией, писал: «Думаю, вы поймёте теперь, что могли испытывать люди, защищавшие Октябрьскую революцию с первого её часа… отдавшиеся ей безраздельно и увидевшие, как мало-помалу (со времени смерти Ленина) её отвоевывает старый мир» [820]. Бывший немецкий коммунист А. Рудольф, проработавший более трёх лет в СССР, подчёркивал: «В результате тяжких сомнений и мучительной внутренней борьбы я пришёл к тем же самым выводам, что и вы — человек из другой среды и из другой страны… Всё, что происходит в СССР, может дискредитировать саму идею. Эта опасность кажется мне громадной. Громадной потому, что… множество искренних революционеров будет отождествлять СССР с социализмом и сталинскую политику — с социально справедливым строем. И, надо сказать, эта ошибка парализует лучшие силы человеческого прогресса» [821].
Лишь немногие деятели западной культуры отважились на такую решимость, которую проявил Андре Жид в критике сталинизма. И уж совсем небольшая их часть (например, Андре Бретон, Диего Ривера) пошла дальше по этому пути, признав правоту дела IV Интернационала. Большинство же западных интеллигентов воспринимало «троцкистов» как незначительную секту, которая к тому же придерживается «утопической» идеи мировой революции.
Протестующий голос властителей дум на Западе мог бы в немалой степени сдержать разгул сталинского террора. Однако они продолжали хранить молчание, тем самым невольно способствуя тому, чтобы этот террор перешёл все мыслимые пределы. В «Поправках к моему „Возвращению из СССР“», написанных в июне 1937 года, Жид возлагал значительную долю ответственности за лёгкость, с которой Сталин вершил своё страшное дело, на западных коммунистов и либеральных «друзей СССР». «С кляпом во рту, угнетённый со всех сторон, народ почти лишён возможности к сопротивлению,— писал он.— Увы, игра… уже выиграна Сталиным — под громкие аплодисменты коммунистов всего мира, которые ещё продолжают верить и будут верить ещё долго, что они, по крайней мере в Советском Союзе, одержали победу, будут считать врагами и предателями всех, кто не аплодирует» [822]. За мучеников сталинского режима, «которые не смогли, не захотели склонить голову, как от них требовали… никто не вступится. Разве что правые газеты вспомнят, чтобы поносить режим, который они ненавидят. Те же, кому дороги идеи свободы и справедливости, кто борется за Тельмана — Барбюсы и Ролланы — умолкли, они молчат. И вокруг них — ослеплённые пролетарские массы» [823].
Если в 60—80-е годы репрессии против диссидентов в СССР, не соизмеримые по своим масштабам и жестокости со сталинским террором, вызывали постоянный протест западных правительств и западной общественности, то в 30-е годы гибель сотен тысяч людей в тюрьмах и лагерях не встретила серьёзного негодующего отклика за рубежом. Тому были серьёзные политические основания. В послесталинский период деятельность большинства диссидентов носила открыто антикоммунистический характер, была ориентирована на поддержку капиталистического Запада, прямо апеллировала к нему и способствовала ослаблению «сверхдержавы», противостоявшей сплочённому капиталистическому лагерю. В отличие от этого, в 30-е годы закоренелые враги большевизма понимали, что беспрепятственное проведение великой чистки, антикоммунистической по своей сути, подрывающей экономическую, политическую и военную мощь Советского Союза, служит их классовым и геополитическим интересам [824]. Характерно, что даже в разгар «холодной войны» 40-х годов Черчилль называл Сталина «великим революционным вождём и мудрым русским государственным деятелем и воином» [825] и с явным одобрением вспоминал о его расправе со «старой гвардией коммунистов», о «беспощадной, но, возможно, небесполезной чистке военного и государственного аппарата в Советской России и ряде процессов… на которых Вышинский столь блестяще (sic! — В. Р.) выступал в роли государственного обвинителя» [826].
