Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович (первая книга .TXT) 📗
— Итак, сейчас же исполните то, что я сказал вам. Пока не поздно (все говорить Ване).
— Прощай. Может больше не увидимся. — И быстро запахнул дверь.
Я стояла и смотрела с удивлением на дверь, за которой скрылся мой старец. Странно, почему он так сказал, подумала я и тихо пошла домой.
— Так исполните сейчас, что я сказал вам. Пока не поздно, — звучали в душе моей слова моего старца. Трудную, дорогой батюшка, ты задал мне задачу.
Я еще Ване никогда не говорила, хотя сама ясно чувствовала, что он повернулся уже к Спасителю; что он живет своей внутренней жизнью и только стесняется еще говорить со мной о ней.
О. Алексей не говорил с ним никогда о вере, одними своими молитвами он привел его ко Христу, как к Сыну Божьему. Ване оставалось исповедывать Его — и этого–то он еще не мог. Я боялась, что он не поймет меня, осмеет мое самое дорогое. Но о. Алексей говорил так, что нельзя было ослушаться его.
— А то будет поздно, — звучали в ушах моих слова старца.
Долго боролась я и собиралась с силами, и только боязнь, что будет поздно, заставила меня как–то поздно вечером говорить с Ваней.
Я ему рассказала, почему я забросила его тогда, чем со смерти сына живу, как живу, все сны свои, все пережитое поведала ему. Сказала ему, как я его люблю, по–другому теперь, сильнее прежнего, что цель всей моей жизни и желание единственное моей души — чтобы он поверил Спасителю и жил бы Его жизнью.
И душа Ванина раскрылась. Он слушал меня и сам говорил. В эту ночь я снова получила его, но иного, того Иоанна, с которого великий старец о. Алексей совлек ветхую одежду и одел в новую. Краем Своей ризы Христос покрыл его. Я была вне себя от радости.
Идти к батюшке не смела: я его ослушалась. Не сейчас же с Ваней стала говорить и потому запоздала с отъездом в деревню. Все же пошла в его церковь и молилась Казанской [иконе] Божьей Матери о новой душе моего Вани. Бывало, так батюшка говорил всегда: молиться Ей о нем. Молитва моя была еще сильнее, чем в мои лучшие минуты.
Мне нужно было передать батюшке мое торжество и потому, когда все кончилось, я подошла к о. Сергию и попросила его передать батюшке, что я его очень благодарю.
— Вышло все так, как он сказал.
Отец Сергий раза два с удивлением посмотрел на меня, точно он меня видел в первый раз, и ничего не сказал.
Мне нужен был ответ и я тихо дернула его за рукав рясы.
— Слышите, что я вам говорю. Передадите? — Он молча кивнул головой. Я успокоилась и пошла домой.
Вскоре был праздник св. Николая. Я сиротой бродила по чужим церквам, не смея показаться на Маросейку, так как давно мне нужно было быть в деревне. Наконец вырвалась из дома и уехала. Пробыла там больше недели. Когда вернулась, то батюшка только что уехал на лето из Москвы. Прошло две недели с нашей последней беседы. Если бы я послушалась моего старца, я бы его еще застала и, быть может, он еще что–нибудь сказал бы мне. Я только заплакала, узнавши о его отъезде и решила при первой возможности ехать к нему.
Вторую половину последней зимы батюшка, бывало, когда говорил о Ване, говорил с тревогой, как будто боялся, что не успеет что–то докончить с ним. Уж после смерти Вани мне стало ясно, почему это было так.
Отец Алексей боялся не успеть привести Ванину душу к Богу, а при последней беседе, когда он воскликнул, что «я теперь знаю, несомненно знаю, что мы с ним увидимся», и его слова, что «он все сделал» означали, что он удостоверился в окончании своего дела и потому говорил покойно, уверенно и радостно о нем.
Последнюю зиму батюшка был как–то особенно духовен. Он начал отделяться от земли и ее жизни. Уже часть его была несомненно на небе: и это его состояние выражалось в его глазах: они всегда были большие и темные–темные.
Если я в первую зиму знала о. Алексея с ясными, детски чистыми голубыми глазами, то во вторую зиму у о. Алексея голубых глаз не видала, и в этих темных глазах все чаще и чаще вспыхивал огонь, как зарница того небесного света, который был в душе его.
И как часто, бывало, придешь, молча встанешь на колени у ног его и так стоишь, пока не благословит, а, получивши благословение, уйдешь. Ни слова он не скажет. В эти минуты о. Алексей созерцал что–то очень близкое уже ему и еще очень далекое от нас. И часто, если в это время кто–нибудь входил к нему, он делал большое усилие, чтобы придти в себя.
Может быть, я и глубоко ошибаюсь, но думается, что если бы батюшка не умер, он бы ушел в затвор для того, чтобы только иногда выходить к народу. Несомненно, что дух старца о. Алексея, несмотря на всю любовь его к людям, уже начал тяготиться жизнью с ними.
То была суббота, которую никто из нас не забудет. Прихожу ко всенощной. Плач в церкви. Каноник стоит посреди храма. Должно быть важный умер, подумала я. Кто–то в народе сказал:
— Настоятель ихний умер. Хороший батюшка какой был!
Не знаю, что сделалось со мной.
Вихрем пронеслась мысль: мы все погибли.
Ужас еще был в том, что никто с ним не простился, никто не услыхал последнего его слова. Он нам говорил, но мы его не понимали. Не помню, как достояла я службу. Полетела к своему «отцу». Он старался меня утешить, как мог.
— За Ваню не бойтесь. Батюшка ведь вам обещал не оставлять его, — сказал он уверенно.
Прихожу к Ване. Он и верить–то не хотел. Потом заплакал и долго не мог утешиться.
— Все кончено, — сказал он, — зачем он умер?
У Николы Песковского (церковь, где я часто молилась) заказала обедню и уж как там молились за батюшку!
Встретила с о. Константином и еще некоторыми другими батюшкино тело и проводила до Маросейской церкви.
Я требовала от о. Сергия, чтобы он открыл лицо батюшкино, когда Ваня будет с ним прощаться. Он всячески старался успокоить и утешить меня, но сказал, что мою просьбу он исполнить никак не может.
Привела Ваню прощаться, но он весь задрожал и не мог проститься со своим батюшкой. Он переживал потерю его, как смерть горячо любимой матери. Он почувствовал себя сиротой и не раз говорил мне об этом.
Немного людей, я думаю, знавших близко батюшку, так трудно переносили разлуку с ним, как Ваня. Побывши немного в церкви, Ваня ушел. Я хотела остаться в церкви на ночь, но меня увел о. Константин.
В ночь перед похоронами я просила батюшку снять с меня скорбь, так как боялась, что не выдержу ее в этот день. И вот вижу как будто во сне, что в комнате делается светло, и чувствую запах как бы очень хорошего ладана. У моего изголовья вижу особенный свет и из него слышу голос родного моего старца: во имя Отца и Сына и Святого Духа, — и чувствую как бы его благословение. Открываю глаза — скорби как не бывало. И эта радость держалась у всех почти до сорокового дня.
Смерть батюшки была его успением. Его погребение было гимном торжествующего христианства.
Казалось, что тело его отдыхает в гробу, а душа в неизреченной радости находится у престола Вседержителя. И часть этой своей радости он дал испытать нам.
Он сбросил с себя одежду тленную, чтобы облечься в одежду нетления. Он оставил на земле свою оболочку, давно мешавшую ему, чтобы великая душа его могла во всей своей светлости предстать Пресвятой Троице.
Помню, как трудно было пройти в церковь, пока там стоял батюшка. И всякий раз призывание его имени помогало и трудности исчезали.
На Лазаревском кладбище провожали его с пасхальными песнопениями, так как народ духом понял, что для родного их батюшки кончилась его Голгофа и наступило Воскресение.
На кладбище тело батюшки встретил Святейший, Патриарх Тихон, и видно было, как дух его беседовал в молитве с духом великого нашего старца о. Алексея.
Вернувшись с похорон, я должна была все в подробности рассказать Ване. Он мне вдруг говорит с грустью:
— А знаешь, что батюшка мне подарил?
