Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич (книги онлайн без регистрации TXT) 📗

Решение трудной задачи требует прежде всего сознания заключающейся в ней трудности. Для того чтобы обсуждать с пользой восточный вопрос, в пределах обыкновенно ему назначаемых, т. е. в границах Турции, надобно прежде всего признать главное препятствие, состоящее в том, что мы не можем туда пройти. Прямо протянуть руку христианским населениям Балканского полуострова — значило бы отдать ее на отсечение. Возьмем в пример последнее греческое столкновение [135]. Разве могли мы двинуть армию за Дунай, для чего нужно вступить в независимую Румынию, не выставив одновременно на западной границе трехсот тысяч солдат, т. е. не приготовившись с начала же к большой европейской войне? Действовать иначе значило бы повторить буквально события 1854 года, получить через несколько дней учтивое приглашение очистить княжества или дать себя отрезать. Спрашивать, как у нас спрашивают, готова ли Россия поддержать свои требования в Турции силой, — значит вести салонный разговор. Довольно затруднительно быть готовым к войне, которой нельзя начать. Это странное положение никак не временное. Европейских союзников в восточном вопросе для нас не предвидится, а пока стоит Австрия, она всегда будет щитом для Турции.

Австрия не может поступить иначе. Согласиться на разрешение восточного вопроса не только в русском смысле, но в смысле не прямо противоположном русским видам и чувствам, значило бы для нее наложить на себя руки. Существование свободных славянских государств рядом с обширными порабощенными славянскими областями, не только однокровными, каковы они в отношении к нам, но составляющими один народ и один язык по обеим сторонам Савы, совершенно несовместно. На одном берегу речки, через которую курица перейдет вброд, будут вольные скупчины и радостное будущее; на другом постепенное исчезновение народной личности, онемечиваемой или омадьяриваемой, а до тех пор существование в качестве низшей расы без малейшей надежды впереди, — разве это сбыточно? Австрия поплатилась итальянскими владениями за то, что допустила существование рядом с ними маленького независимого итальянского государства [136]. Каким образом ожидать, чтобы она согласилась на создание вдоль своей южной границы славянского Пьемонта, который по однородству стихии внесет разложение уже не в один угол ее владений, а в самое тело империи? Разве мы добровольно признали варшавское герцогство в 1807 году? [137] У Австрии на виду только два исхода: или славяне по ту сторону Савы будут приведены ею в положение венгерских словаков, или славяне по сю сторону, до Саксонии, станут в положение княжеской Сербии [138]. Мудрено предлагать Австрии справедливое решение восточного вопроса. Одна возможность такого оборота в будущем была большой опасностью для немецкой Австрии, опиравшейся на совокупности сил Германского союза, она стала смертельной опасностью для Австрии венгерской [139], особенно для ее восточной половины, где весь политический устой заключается в одной трети населения против двух третей. Для этой половины страшны не только славяне, но и румыны.

Говорят, фантастический Иосиф II завещал своим наследникам, если придет крайность, обратить габсбургскую монархию в славянское царство. Многие филантропы советуют правительству Австрии отвратить опасность справедливым обращением со славянскими подданными. Но, кроме чехов, сжатых как в тисках разросшейся Германией, австрийское правительство почти нигде не владеет прямо славянскими населениями; оно владеет господствующими классами и племенами не славянскими, которым эти населения подчинены. За немногими исключениями землевладение, исторические права и воспоминания, провинциальное устройство не в руках славян. Развитое сословие и разум последних заключаются в сельском духовенстве и сельских учителях. Таково же было (если только можно сказать — было) положение народа в западных губерниях — даже с тем сходством, что в Польше, как теперь в Австрии, чужеземное владычествующее сословие опиралось на ядро владычествующего хотя по имени народа и на городах, чуждых и враждебных деревням. Посоветуйте польским панам признать справедливость народных требований большинства, пойти добровольно на уступку, которой до сих пор не может вынудить у них всесильное правительство, ни очевидность подавляющей силы, стоящей за этим правительством; и потом советуйте то же самое австрийским немцам и мадьярам, знающим несомненное превосходство своей организованной силы над раздробленными влечениями подвластных. Австрийское правительство не могло бы восстановить самостоятельность славян даже во имя демократического начала, так как рознь идет там не только между сословиями, но и между народами. Притом, какой же расчет правительству менять поддержку, находимую им у владычествующих, политически устроенных племен, на сочувствие стихийных сил, — особенно когда за выделом Галиции [140], мешающей, а не способствующей прочим славянам, владычествующие племена и области в остальной части империи равны по численности с порабощенными?

Тем не менее народное чувство австрийских славян — нельзя сказать зреет, но разжигается с каждым днем; для того чтобы зреть, складываться в законченную форму, ему недостает общественного простора и согласия, невозможного там, где нет и не может быть покуда определенной практической цели. Внутренние славянские смуты не страшны ни целой Австрии, ни ее венгерской половине. Чехи и Хорваты могут только волноваться, прочие славянские подданные — только роптать. Австрия похожа на заряженную пушку, которая без посторонней искры простоит века безопасно, но выпалит, как только искра до нее коснется. Разумеется, против опасной искры приняты предосторожности, и ни на Австрию, ни на Венгрию нельзя за то сетовать.

То же самое, только в более грубой форме, повторяется на южном берегу Савы. И там опасность для владычествующего народа заключается вся в славянском племени. Призрак восточной империи рассеялся на наших глазах; распря из-за епископов [141] показала наглядно, как охотно болгары приняли бы греческих чиновников. Нет невозможности восстановить греческую империю силой, но ни восстать сама собой, ни удержаться она не в состоянии. Если бы вопрос шел об одних греках, он бы давно перестал быть вопросом. Греции могут принадлежать Эпир, Фессалия, Кандия, Кипр и малоазийские острова, — вот пределы эллинского племени. Остальные греческие населения в турецкой империи слишком малочисленны и рассеяны, чтобы думать о господстве. Константинополь лежит более чем на сутки пароходного плавания от ближайшей эллинской почвы и был бы разве колонией в руках греков; а народ, которого всего-навсего наберется едва ли до трех миллионов на материке и островах, не может владеть в виде колонии отдаленным городом с миллионным населением, в большинстве ему чуждым. Храбрых и умных греков можно было бы выделить безобидно даже для самой Турции. Европа притесняет их из-за того, во-первых, что они представляют собой выдавшийся конец клубка: боятся удлинить его, чтобы весь клубок не размотался и не обнаружилась бы его славянская сердцевина; во-вторых, оттого, что они чужды Европе, как православные. (Кто может сомневаться, что грекам давно уже была бы оказана справедливость, будь они католики или протестанты: достаточно было нескольких убийств сирийских католиков, чтобы на помощь им прилетел французский отряд [142].) Полное освобождение греческого народа могло бы совершиться помимо восточного вопроса, не трогая его сущности. Дело не в греках. Кроме особого полуострова, занятого эллинским и албанским племенами, составляющего как бы особый нарост на большом полуострове, Балканском, все остальное в европейской Турции — от Далмации и Дуная до Константинополя — славянское. Полвека тому назад между славянством турецким и австрийским не обнаруживалось еще ни прямого соприкосновения, ни сочувствия; освобождение Сербии создало его. Конечно, Венгрия не может забыть, что в 1848 году вольные сербы приходили на помощь к братьям своим, ее подданным [143]. Струя проточной воды и цвет шлагбаумов не могут разъединить нравственно эту массу славянщины, простирающуюся от Архипелага до Саксонии с той минуты, как племенное сознание проснулось в ней. Австрия может сдерживать свою половину до тех лишь пор, пока Турция сдерживает свою, и обратно. Эта роковая постановка дела обусловливает отношения Австрии к восточному вопросу даже помимо воли ее государственных людей. Турецко-славянские и австрийско-славянские дела переплелись в такой безвыходный клубок, что нет никакой возможности расплести одну его половину, не трогая другой.