Назад к Мафусаилу - Сухарев Сергей Леонидович (читать книги полностью TXT) 📗

Поэзия и непорочность материализма

Итак, звезды небесные горой стояли за Дарвина. Каждая фракция извлекала из его учения свою мораль, каждый широко мыслящий ненавистник фракций возлагал на него свои надежды, каждый праведник им воодушевлялся. Мысль о том, что столь блистательное откровение может нанести какой-то ущерб, представлялась не менее вздорной, чем опасения, что атеисты растащат у нас все столовые ложки. Физики пошли еще дальше, чем дарвинисты. Тиндаль ^{89} объявил, что видит в материи потенциальные возможности всех форм жизни, и со свойственной ирландцу живописной наглядностью представил нам картину мира, состоящего из намагниченных атомов, каждый из которых обладает положительным и отрицательным зарядом, а все они в совокупности силой притяжения и отталкивания образуют кристаллически упорядоченную структуру. […]

Однако физикам не удалось внушить свое умозрительное видение мира тем, для кого оно не было врожденным. Для широкой публики оно свелось к простому материализму, а материализм утратил непорочность и присущее ему достоинство, когда вступил в союз с восстанием дарвинистов против фетишизации Библии. Две эти силы разрушили религию до основания: Бога, причинную обусловленность, веру в Мировую Гармонию, какой бы непостижимой ни представлялась нам эта гармония, и сознание моральной ответственности как составную часть этой гармонии, — все это вытеснила полная и абсолютная пустота. Снова воцарился хаос. Поначалу у нас закружилась голова: мы испытывали радостное чувство свободы, подобно сбежавшему из дому ребенку, прежде чем его станут мучить голод и страх одиночества. В ту пору мы совсем не желали возвращения нашего Бога. Мы напечатали стихи, в которых Блейк ^{90} — самый религиозный из наших великих поэтов — называл антропоморфного идола Старым Никтоженькой и обрушился на него с такими насмешками, о которых типографские пробелы на месте изъятых строк предоставляли только догадываться. Мы вдоволь наслушались пасторов, монотонно твердивших, что Бог поругаем не бывает ^{91}, и поэтому нам казалось в высшей степени забавным вдоволь ругать Бога, зная, что нам за это ничего не будет. Нам не приходило в голову, что Старый Никтоженька мог быть не просто смехотворной фикцией, а всего-навсего самозванцем и что разоблачение коперниковского Небесного Капитана отнюдь не доказывало отсутствия истинного капитана, но скорее доказало обратное — а именно то, что Никтоженька никого не мог бы олицетворять, не будь пригодного для олицетворения Ктоженьки. Мы проглядели значение того, что в последний раз, когда «Бога прогнали вилами», люди столь различные, как Вольтер и Робеспьер ^{92}, заявили — один, что, если Бог не существует, его следовало бы выдумать ^{93}, а другой — что после честной попытки обходиться в политической практике без Верховного Существа подобная гипотеза была признана совершенно необходимой, причем замена ее Богиней Разума оказалась недостаточной. Если два эти высказывания и цитировались, то расценивались как шутки по адресу Никтоженьки. В то время мы были совершенно уверены в том, что, какой бы закоренелый религиозный предрассудок ни смущал умы в восемнадцатом столетии, мы, дарвинисты, прекрасно можем обходиться без Бога, от которого, казалось, избавились навсегда.

Наместники царя царей

В политике гораздо легче обойтись без бога, чем без его заместителей, приспешников и священнослужителей. Католики исполняют повеления своих исповедников, не беспокоя бога, а роялисты довольствуются поклонением королю и слушаются полицейских. Однако самые надежные помощники бога часто обходятся без верительных грамот. Такими бывают и откровенные атеисты, если они люди чести и высоких гражданских чувств. Старая вера, будто богу ужас как важно, считает ли человек себя атеистом, и будто степень важности этого для него можно установить с точностью до одной сотой, в корне ошибочна: божественность заключена в чести и гражданских чувствах, а не в бормотании credo или non credo [3]. Последствия этой ошибки стали явны, когда пригодность человека к высокому посту начали определять не по чести его и гражданским чувствам, а по его ответу на вопрос, верит ли он в Никтоженьку. Если он отвечал «да», его считали пригодным занять пост премьер-министра, хотя, по меткому слову самого одаренного из наших духовных лиц, на самом деле его ответ означал только, что он либо дурак, либо ханжа, либо лгун. Дарвин отменил такой способ проверки; но когда от него необдуманно отказались, выяснилось, что никакой проверки вообще нет и двери к высокому посту открыты для того, кто равнодушен к богу по той простой причине, что он равнодушен ко всему, кроме своих деловых интересов, вожделений и честолюбивых планов. В результате люди, которые ничуть не пострадали, когда пришел конец правлению Никтоженьки, очень пострадали, когда ими стали править дураки и авантюристически настроенные финансисты. Они забыли не только бога, но и Голдсмита, хотя он предупреждал их, что «никнет честь, коль деньги верх берут» ^{94}.

Помощники бога — не всегда люди, иногда ему помогают юридические и парламентарные фикции. До Дарвина государственных деятелей и публицистов сдерживала не столько мысль о боге, сколько сотворенный ими образ Общественного Мнения, которое якобы не потерпит никаких посягательств на политические свободы Британии. Излюбленной их формулой была такая: любое правительство, которое решится на то или другое нарушение той или другой политической свободы, будет свергнуто через неделю. Они лгали: такого общественного мнения не было, как не было предела долготерпению публики; теоретически она была готова к чему угодно, а практически могла вынести любое бедствие, кроме немедленной и внезапной голодухи. Но именно беспомощность народа принудила его правителей делать вид, что он не беспомощен и что именно решительное и непобедимое сопротивление народа любым шуткам с Великой хартией вольностей ^{95}, Петицией о правах ^{96} и прерогативами Парламента делает их невозможными. Во всех этих фантазиях реальным было только божественное ощущение жизненной необходимости свободы для развития человечества. Поэтому, как ни трудно было добиться политической реформы, раз пройдя через парламент, она не оставляла никакой надежды даже самым пылким своим противникам на отмену ее правительством, на возможность подкупить его и заставить от нее отказаться. От Уолпола ^{97} до Кембл-Баннермана ^{98} не было премьер-министра, которому пришли бы в голову такие позорные сделки, хотя, разумеется, очень многие из них не жалели денег на совращение членов парламентов, с тем, чтобы заставить их голосовать за свою политику.

Политический оппортунизм in excelsis [4]

Как только Никтоженька был сражен Дарвином, Общественное Мнение — как представительство божества — утратило свою святость. Политические деятели Британии больше не говорили себе, что публика никогда не потерпит того-то и никогда не смирится с тем-то. Теперь они могли позволить себе простое рассуждение: во имя своих личных целей, для осуществления которых им достаточно усидеть десять или двадцать лет на правительственной скамье в парламенте, они смогут обманом или силой внушить публике доверие и повиновение любым мерам, выгодным власть предержащим. При этом любой фальшивый предлог для шага, не встречающего одобрения, окажется пригодным, если только удастся выдавать этот предлог за достойный хотя бы неделю-другую, после чего все условия и обстоятельства дела будут прочно забыты. Народные массы, обученные дурно или вообще не обученные, в целом столь невежественны и неспособны к политике, что все это само по себе не имело бы существенного значения, поскольку государственного деятеля, говорящего чистую правду, просто-напросто не поймут. Более того, полагаясь на собственную мудрость, он собьет народ с пути истинного гораздо скорее, чем в том случае, если будет руководствоваться его слепотой. В данном отношении лучший демагог ничем не отличается от худшего, так как оба в своих доказательствах используют реквизит мелодрамы. И все же существует громадная разница между политиком, который обманным путем принуждает людей поверить, будто он призван исполнять господнюю волю, в каком бы обличье она ему ни являлась, и политиком, который обманом подстрекает их содействовать его личным амбициям и коммерческим интересам плутократов, владеющих средствами печати и поддерживающих его на взаимовыгодных условиях. Почти такая же разница существует между политиком, который либо действует с наивной инстинктивностью, либо отдает себе отчет в собственном тщеславии, эгоизме, разборчивости, — и политиком, действующим так из принципа, — политиком, полагающим, что, если каждый пойдет по пути наименьшего сопротивления, результатом явится выживание сильнейших в мире абсолютной гармонии. Создайте только атмосферу фатализма из принципа, и тогда личные мнения или предубеждения отдельных государственных деятелей мало что будут значить. Кайзер, с благочестивым пылом читающий проповеди; премьер-министр, вдохновенно поющий гимны; генерал, фанатический приверженец римской католической церкви, — могут стоять у кормила политики. Но сущность самой политики будет заключаться в беспринципном оппортунизме, и судьба всех правительств будет походить на судьбу бродяги, идущего по свету куда глаза глядят и кончающего нищенством, или же на катящийся вниз по горному склону камень, который вызывает обвал лавины: их путь — путь к гибели.