«Отчаянный», отчаливай! - Гребенников Сергей Тимофеевич (книги хорошего качества .txt) 📗
— Мне часто ребята в школе говорят, что я в отца пошел, потому что театром увлекаюсь. Костя Парамонов даже сказал однажды: «Завидую тебе! Ты будешь, как и отец, знаменитым артистом, гастролировать будешь по разным странам, все на тебя будут пальцами показывать: „Вон идет Уствольский Николай Викентьевич, народный артист Советского Союза!“» Здесь Костя, конечно, преувеличил — он всегда из мухи слона делает. Одно правда: театр я действительно люблю больше всего на свете, потому что слово «театр» я узнал так же рано, как слова «мама» и «папа». Кулисы театра были для меня то же, что для иных мальчишек — двор. Когда я немного подрос, я стал очень гордиться отцом. Надо сказать, он действительно здорово сыграл несколько последних ролей — царя Федора, Пеклеванова, Барона…
Но дело не в этом. Примерно полгода назад отец явился домой страшно возбужденным. Я его таким еще не видел. Он пришел с шампанским в руках и сразу же с порога крикнул:
«Виват! Победа! Поздравляйте меня!»
Оказывается, в этот день был подписан приказ о назначении моего отца главным режиссером.
Весь вечер отец был в приподнятом настроении. Он шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. За всю свою жизнь я не помню такого счастливого дня у нас в доме. Я вспоминаю фразу, которую отец повторял тогда:
«Наконец-то! Наконец-то у меня развязаны руки и я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре».
Дебют отца на этом посту прошел удачно. Может быть, вы обратили внимание на то, что его спектакль «Оптимистическая трагедия» вызвал шумную реакцию зрителей и восторженные рецензии. У отца словно крылья за спиной выросли. Я стремился во всем подражать отцу и, когда сам ставил маленькие пьески в школе, воображал себя уже маститым режиссером, честное слово! Мне льстило, что я тоже главный! Пусть на школьной сцене, но все-таки главный режиссер!
И вот представьте себе, несколько дней назад на улице я встретил Константина Константиновича Горина, одного пожилого артиста. Вы его должны знать: он на утренниках всегда играл Айболита. А на меня после спектакля он надевал свой седенький парик и требовал, чтобы я лечил от простуды его собачку Чарли, которая каждый раз терпеливо ждала своего хозяина во дворе театра.
Короче говоря, встречаю я Константина Константиновича на улице и говорю:
«Дядя Костя! Что-то я вас в театре давно не вижу. Вы не заболели?»
А он так посмотрел на меня и говорит:
«Видишь ли, Коля, в театре-то я больше не работаю. Уволили меня, Коля, из театра. Вот такие-то дела».
Вы знаете, я почувствовал, что краснею, вот невольно почувствовал… Ведь я знал, хорошо знал, что услышу в ответ, и все же спросил:
«А кто же посмел уволить вас, Константин Константинович?»
Он отвернулся (наверное, тяжело говорить такое) и ответил:
«Новый главный режиссер».
Понимаете, он не сказал: «Викеша» (так он моего отца всегда раньше называл — ведь мой отец в какой-то мере был его учеником). Он не сказал мне: «Твой отец» (наверное, просто решил пощадить меня). Он просто сказал: «Новый главный режиссер».
Так вот, оказывается, что значила эта фраза: «Теперь-то я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре». Вот что отец имел в виду!
Я даже не сказал «до свидания» Константину Константиновичу. Я побежал в театр. За кулисы меня пускали всегда без всякого пропуска, а с тех пор, как отец стал главным режиссером, и подавно. Я ворвался к нему в кабинет (к счастью, у него в это время никого не было) и спросил, прямо глядя ему в глаза:
«Что ты наделал? Что ты наделал, отец?»
Когда он узнал, в чем дело, он усмехнулся (честное слово, мне тогда показалось, что он так усмехался на сцене в роли Яго) и сказал:
«Боже мой! Сколько темперамента из-за одного весьма среднего артиста! Если бы ты был постарше, я бы взял бы тебя в мой театр на амплуа молодого неврастеника».
«Твой театр? — переспросил я. — Он в такой же мере и театр Константина Константиновича, которого ты уволил».
И тогда он стал на меня кричать.
Он кричал, что Константин Константинович с годами утратил свои профессиональные качества, что он стал «хуже слышать и хуже понимать», что театр — это не богадельня, а он сам главный режиссер, а не начальник собеса.
Я вдруг подумал, что он так же вот, точно так же в этом же кабинете кричит на своих подчиненных, на артистов, которые, может быть, старше, может быть, лучше его самого. И я сказал ему:
«Знаешь что, отец, такой человек, как ты, не может быть руководителем. Тебе это противопоказано».
Этого он не ожидал. Такие слова, возможно, услышал он впервые в жизни.
«Мальчишка! — крикнул он. — Вон отсюда!»
Я ушел… Ушел из театра. Но когда отец явился домой, дома он меня тоже уже не застал.
Вот, собственно, и все. Теперь вы понимаете, почему я перестал заниматься нашим драмкружком. Может быть, это глупо, но меня стало тяготить, когда меня по-прежнему называли главрежем. Честное слово, мне казалось, что так говорили, чтобы обидеть меня, в этих словах я каждый раз слышал какую-то едва заметную насмешку
Коля помолчал, а потом спросил:
— Но скажите, ведь можно быть руководителем, можно быть главным и все-таки оставаться человеком? Скажите, ведь можно?
И, не дожидаясь моего ответа, Коля поднялся со скамейки.
— Ну, я пойду.
— Куда? — спросил я.
— К тете. У меня такая замечательная тетя, мамина сестра. Я вам да ей обо всем рассказал. И больше никому. Хотя нет… Вике еще… А насчет нашего «Голубого экрана» вы не думайте. Драмкружок я не брошу. Театр я люблю. — И после паузы добавил: — Люблю гораздо больше, чем об этом думает мой отец.
Вскоре я узнал, что Коля с ребятами начал репетировать новую пьесу. Мы в это время помогали строителям Дворца пионеров, и новые сцены как раз и рассказывали об этом. Я, правда, удивился, узнав, что главным отрицательным героем нового спектакля стал Костя Парамонов, человек, с которым Коля Уствольский раньше даже дружил. Только когда я сам посмотрел эту новую пьеску, многое мне стало ясным…
Погас в зале свет, и перед занавесом появился… джинн! Его длинную бороду несли несколько человек, несли торжественно, осторожно, как величайшую драгоценность. Джинн подошел к трибуне, бороду его ребята аккуратно уложили на пол. Вдруг джинн стал расти, расти, вот он поднялся уже почти до самого потолка. Огромная борода его закрывала подъемное устройство. Из-за кулис мне было видно, как в люке под сценой над этой «адской машиной», согнувшись в три погибели, орудовали несколько человек во главе с Володей Крупениным. И вот в зале раздался громовой голос нашего дорогого волшебника:
— Сегодня мой «Голубой экран» показывает новую пьесу. Называется она…
Серость
Сцена представляет собой школьный класс. Костя Парамонов стоит за учительским столом. Зина Простоквашева и Виталий Сопелкин сидят напротив за партой. Возле Парамонова на столе свернутые в трубку несколько рулонов бумаги. Один огромный рулон стоит в углу класса.
Костя (высоко поднял руку над головой и вытянул указательный палец). Товарищи члены редколлегии! Над нами нависло ЧП. И предотвратить его в силах только мы. Я имею в виду себя и вас.
Виталий. А что случилось?
Зина. Какое ЧП?
Костя. Из достоверных источников я узнал, что наш новый Дворец пионеров девятнадцатого мая открыт не будет.
Зина. А почему? Ведь обещали.
Костя. Не успеют очистить территорию от мусора.
Виталий. А ты не врешь?
Костя (гордо). У меня на груди красный галстук.
Виталий. Так надо нам срочно…
Костя. Тихо!
Зина. Мы должны сегодня же…
