Донья Росита, девица, или Язык цветов - Гарсиа Лорка Федерико (е книги .TXT) 📗
Тетя. Бедный!
Мартин. Всякий день, входя в училище, я дрожу от страха и жду беды; хотя, как я уже говорил, они относятся с некоторым уважением к моему несчастью. Недавно у нас был огромный скандал, потому что сеньор Консуэгра, превосходный знаток латыни, обнаружил кошачьи испражнения на своем классном журнале.
Тетя. Это сущие черти.
Мартин. Они платят, и мы зависим от них. И, поверьте мне, родители смеются, когда узнают об этих гадостях; ведь мы только репетиторы и не будем принимать экзамены. Вот они и смотрят на нас как на существа, лишенные человеческих чувств. Мы находимся на самой низкой ступени в ряду тех, кто еще носит галстук и крахмальный воротничок.
Тетя. Ах, дон Мартин! Тяжела наша жизнь.
Мартин. Тяжела наша жизнь. Я всегда мечтал быть поэтом… у меня даже находили природный дар… Однажды я написал драму, которая так и не увидела сцены.
Тетя. «Дочь Иевфая»?
Мартин. Да.
Тетя. Мы с Роситой читали эту пьесу. Вы нам давали. Мы читали ее четыре или пять раз!
Мартин (с тревогой). И как она?…
Тетя. Она мне очень понравилась. Я вам всегда говорила. Особенно то место, где героиня, умирая, вспоминает о матери и зовет ее.
Мартин. Это трогает, правда? Настоящая драма. Написана по всем правилам высокой трагедии! И никогда не увидела сцены. (Декламирует.)
Разве это плохо? Разве не хороши звучание и цезура этого стиха – «и страшный хрип последнего сраженья»?
Тетя. Это превосходно! Превосходно!
Мартин. А когда Глуциний встречается с Исайей и поднимает полу шатра…
Няня (прерывает его). Сюда!
Входят двое рабочих в плисовых костюмах.
Первый рабочий. Добрый вечер.
Мартин и Тетя (вместе). Добрый вечер.
Няня. Вот этот. (Показывает на большой диван в глубине комнаты.)
Рабочие медленно выносят его, как выносят гроб. Няня идет за ними. Молчание. Пока они идут, раздаются два удара колокола.
Мартин. Сегодня день святой Гертруды Великой?
Тетя. Да, звонят у святого Антония.
Мартин. Очень трудно быть поэтом!
Рабочие уходят.
Я хотел быть аптекарем. У них спокойная жизнь.
Тетя. Мой брат, царствие ему небесное, был аптекарь.
Мартин. А я не смог. Я должен был поддерживать мать и стал учителем. Вот почему я так завидовал вашему супругу. Он занимался тем, что любил.
Тетя. И разорился.
Мартин. Да, но моя судьба хуже.
Тетя. Но вы ведь еще пишете.
Мартин. Я не знаю, зачем я пишу, ведь у меня нет иллюзий, ведь я ничего не жду, просто это одно мне мило. Вы читали мой последний рассказ во втором номере «Гранадской мысли»?
Тетя. «День рождения Матильды»? Да, мы читали. Прелестный рассказ.
Мартин. Правда, хорошо? Этот рассказ – в новой манере; хотелось написать о современной жизни. Там есть даже аэроплан! Ведь надо идти в ногу с веком. Но сам я, конечно, больше всего люблю свои сонеты.
Тетя. «Девяти музам Парнаса»?
Мартин. Десяти, десяти. Разве вы не помните, что десятой музой я назвал Роситу?
Входит Няня.
Няня. Сеньора, помогите мне сложить простыню.
Складывают простыню вдвоем.
Дон Мартин, рыженький дон Мартин! Почему вы не женились, божий вы человек? Были бы не один в этой нашей жизни!
Мартин. Меня никто не любил.
Няня. Значит, не было у них вкуса. Такого-то златоуста – и не любить!
Тетя. Уж не собралась ли ты его покорить?
Мартин. Пусть попробует!
Няня. Когда он объясняет уроки в нижнем зале у себя в школе, я захожу в лавку, чтоб его послушать: «Что есть идея?» – «Умственное представление о вещи или предмете». Так я сказала?
Мартин. Смотрите-ка, смотрите-ка!
Няня. Вчера он так громко говорил: «Нет, здесь инверсия». И потом – «триумфальная ода»… Хотелось бы это понять, а я не понимаю, и меня разбирает смех, а угольщик сидит со своей книжкой «Развалины Пальмиры» и глазами на меня сверкает, а глаза у него – словно бешеные кошки. Но я хоть смеюсь, невежа такая, а вижу, что наш дон Мартин многого стоит.
Мартин. Теперь ничего не стоят ни риторика, ни поэтика, ни университетское образование.
Няня быстро уносит сложенную простыню.
Тетя. Что поделаешь! Недолго осталось нам действовать в этой комедии, которая зовется жизнью.
Мартин. Но то, что осталось, посвятим Добру и Самопожертвованию.
Слышатся голоса.
Тетя. Что там случилось?
Появляется Няня.
Няня. Дон Мартин, идите скорей в училище, дети расковыряли гвоздем водопровод, все классы затопило.
Мартин. Надо идти. Мечтал о Парнасе, а приходится чинить трубы. Только бы меня не толкнули, и не поскользнуться бы мне…
Няня помогает встать дону Мартину. Слышны голоса.
Няня. Идет он! Подождите там! Хоть бы так залило, чтоб все ихние мальчишки перетонули!
Мартин (уходя). Помилуй нас, господи!
Тетя. Какая печальная судьба!
Няня. Посмотрел бы на себя в зеркало! Сам себе воротники крахмалит и носки штопает, а когда болел, я ему сливки носила. Простыни у него были черные, как уголь, а стены-то, а умывальник – у-ух!
Тетя. А у других так много всего!
Няня. Потому я всегда говорю и говорить буду: проклятье всем богачам! Пусть от них ноготка не останется!
Тетя. Перестань!
Няня. Я верю, они сразу в пекло попадут. Где же будет, по-вашему, дон Рафаэль Сале, кровопийца, вот что третьего дня хоронили (прости ему господи!) и столько было попов и монашек и столько пения? В пекле! И он скажет: «У меня двадцать миллионов песет, не рвите меня щипцами! Я вам дам сорок тысяч дуро, только уберите эти угли от моих пяток!» Но черти и слушать не станут – и там его щипцами, и тут его щипцами, и там его копытом, и тут его по морде, пока у него вся кровь в угольки не превратится.
Тетя. Все мы христиане и все знаем, что богатому не войти в царствие небесное. Но смотри, как бы за такие разговоры ты сама не угодила прямо в ад.
Няня. Это я в ад? Я как толкну котел у нечистого – всю землю зальет кипятком. Нет, сеньора, нет. Я силой влезу в рай. (Мягко.) С вами вместе. Будем обе сидеть в шелковых креслах небесного цвета, в таких, что сами качаются, и будут у нас веера из пунцового шелка. А посередине, на качелях из жасмина и розмариновых веток, качается наша Росита, а сзади – ваш муж, весь в розах, как был он в день похорон, и так же он улыбается, и такой же лоб у него белый, как из фарфора; и вы качаетесь так, а я – вот так, а Росита – еще вот так, а сзади сам наш сеньор сыплет розы на нас, будто мы все три – перламутровые фигурки, как те, что в церкви, с подвесками и восковыми свечами.
Тетя. А платки, которыми утирают слезы, пусть останутся тут, внизу.
Няня. Вот-вот, пусть поскучают. А мы на небе повеселимся!
Тетя. Да, здесь у нас совсем перевелось веселье.
Первый рабочий. Где вы там?
Няня (идет из комнаты, за дверью). Входите. Ну, смелей.
Тетя. Благослови тебя боже. (Медленно садится.)
Появляется Росита, в руке у нее пачка писем. Молчание.
Диван уже вынесли?
Росита. Сейчас выносят. Ваша кузина Эсперанса прислала мальчика за отверткой.
Тетя. Они, должно быть, приготовляют нам кровати. Надо было уйти пораньше и сделать там все по-нашему. Сестра поставит мебель как попало.
Росита. Мне больше хочется уйти отсюда, когда стемнеет. Если бы было можно, я потушила бы фонарь. Все равно соседки будут смотреть. Целый день в дверях толклись ребятишки, как будто в доме покойник.
Тетя. Если б я знала, я никогда бы не разрешила дяде закладывать дом со всей обстановкой. Мы берем только самое нужное – стул, чтоб присесть, и кровать, чтобы вздремнуть.
