Судьбы и сердца - Асадов Эдуард Аркадьевич (читать книги полные TXT) 📗
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал, спеша, отстегивать часы.
И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза!
Что надулась?! — И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.
Дальше было все как взрыв гранаты:
Девушка беретик сорвала
И словами: — Мразь! Фашист проклятый! —
Как огнем, детину обожгла.
— Комсомол пугаешь? Врешь, подонок!
Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь!
Голос рвется, яростен и звонок:
— Нож в кармане? Мне плевать на нож!
За убийство «стенка» ожидает.
Ну а коль от раны упаду,
То запомни: выживу, узнаю!
Где б ты ни был — все равно найду!
И глаза в глаза взглянула твердо.
Тот смешался: — Ладно… Тише, гром… —
А второй промямлил: — Ну их к черту! —
И фигуры скрылись за углом.
Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок.
Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — «слабая натура»,
«Трус» и «воробьиная душа».
ЛЕСНАЯ РЕКА
Василию Федорову
Пускай не качает она кораблей,
Не режет плечом волну океана,
Но есть первозданное что-то и ней,
Что-то от Шишкина и Левитана.
Течет она медленно век за веком,
В холодных омутах глубока.
И ни единого человека,
Ни всплеска, ни удочки рыбака!
В ажурной солнечной паутине
Под шорох ветра и шум ветвей
Течет, отливая небесной синью,
Намытой жгутами тугих дождей.
Так крепок и густ травяной настой,
Что черпай хоть ложкой его столовой!
Налим лупоглазый, почти пудовый,
Жует колокольчики над водой…
Березка пригнулась в густой траве.
Жарко. Сейчас она искупается!
Но платье застряло на голове,
Бьется под ветром и не снимается.
Над заводью вскинул рога сохатый
И замер пружинисто и хитро,
И только с морды его губатой
Падает звонкое серебро.
На дне неподвижно, как для парада,
Уставясь носами в одну струю,
Стоят голавли черноспинным рядом,
Как кони в едином литом строю.
Рябина, красуясь, грустит в тиши
И в воду смотрится то и дело:
Сережки рубиновые надела,
Да кто ж их оценит в такой глуши?!
Букашка летит не спеша на свет,
И зяблик у речки пришел в волненье.
Он клюнул букашкино отраженье
И изумился: букашки нет!
Удобно устроившись на суку,
Кукушка ватагу грибов считает.
Но, сбившись, мгновение отдыхает
И снова упрямо: «Ку-ку, ку-ку!»
А дунет к вечеру холодком —
По глади речной пробегут барашки,
Как по озябшей спине мурашки,
И речка потянется перед сном.
Послушает ласково и устало,
Как перепел выкрикнет: «Спать пора!»
Расправит туманное одеяло
И тихо укроется до утра.
Россия степная, Россия озерная,
С ковыльной бескрайнею стороной,
Россия холмистая, мшистая, горная,
Ты вся дорога мне! И все же, бесспорно, я
Всех больше люблю тебя вот такой!
Такой: с иван-чаем, с морошкой хрусткой
В хмельном и смолистом твоем раю,
С далекой задумчивой песней русской,
С безвестной речушкой в лесном краю.
И вечно с тобой я в любой напасти —
И в солнечных брызгах, и в черной мгле,
И нет мне уже без тебя ни счастья,
Ни песни, ни радости на земле!
ДВА АИСТА
Пускай ничей их не видит взгляд,
Но, как на вершине горной,
На крыше моей день и ночь стоят
Два аиста: белый и черный.
Когда загорюсь я, когда кругом
Смеется иль жарит громом,
Белый аист, взмахнув крылом,
Как парус, косым накренясь углом,
Чертит круги над домом.
И все тут до перышка — это я:
Победы и пораженья,
Стихи мои — боль и любовь моя,
Радости и волненья.
Когда же в тоске, как гренландский лед,
Сердце скует и душит,
Черный аист слегка вздохнет,
Черный аист крылом качнет
И долго над домом кружит.
Ну что ж, это тоже, пожалуй, я:
Обманутых чувств миражи,
Чьи-то измены, беда моя,
Полночь, чернее сажи…
А разлетится беда, как пыль,
Схлынет тоски удушье,
И тут подкрадется полнейший штиль —
Серое равнодушье.
Тогда наверху, затуманя взгляд
И крылья сложив покорно,
Понуро нахохлятся, будто спят,
Два аиста-белый и черный.
Но если хозяин — всегда боец,
Он снова пойдет на кручи,
И вновь, как грядущих побед гонец,
Белый рванется к тучам.
Вот так, то один, то другой взлетит.
А дело уже скоро к ночи…
Хозяин не очень себя щадит.
И сердце — чем жарче оно стучит,
Тем время его короче.
И будет когда-то число одно,
Когда, невидимый глазу,
Черный вдруг глянет темным-темно,
Медленно спустится на окно
И клюнет в стекло три раза.
Перо покатится на паркет,
Лампа мигнет тревогой,
И все. И хозяина больше нет!
Ушел он за черною птицей вслед
Последней своей дорогой.
Ушел в неразгаданные края,
Чтоб больше не возвращаться…
И все-таки верю: второе я —
Песни мои и любовь моя
Людям еще сгодятся.
И долго еще, отрицая смерть,
Книжек моих страницы,
Чтоб верить, чтоб в жизни светло гореть,
Будут вам дружески шелестеть
Крыльями белой птицы…
БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ И ЛЮБВИ
I
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.
В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторьте сутки не спит радист,
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?
Радист кивает: — Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: мол, вот беда —
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего, перелом ключицы…
Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.
Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь —
Руки в полуметре от фар не видно?
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор, если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед.
Снег набивается в нос и рот.
Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья…
Где-то комната, свет, тепло…
Не надо об этом! В глазах темнеет…
Снегом, наверно, на метр замело,
Тело сонливо деревенеет…
А в шлемофоне звучат слова:
— Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! —
Тупо кружится голова…
— Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..
Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
— Спасибо… Вас понял… Пока держусь! —
А про себя добавляет: «Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно…»
Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки… спина немеет…
— Алло! — это, кажется, генерал.
— Держитесь, родной, вас найдут, откопают… —
Странно: слова звенят, как кристалл,
