Я и теперь не могу понять, как тогда смогла выстоять на белом полотне, точно сонная артерия, пересекающей некрополь дороги.
Всюду от нее вздыбленными венами отходили огибающие многочисленные надгробья тропинки, а совсем вдали виднелись черные, резные ворота кладбища. Из мира «нет» в мир «да».
Кажется, рядом стоял фонарь. Возможно, я даже встала рядом с ним, чтобы на него опереться. Мне было безумно холодно и очень стыдно оттого, что тело мое чувствует холод.
Было тревожно. Не помню даже, хотела уходить с кладбища или нет, но помню, что чрезвычайно не хотела никого видеть.
Казалось странным, что люди ходят, говорят, считают что-то правильным, а что-то – нет. Сама способность человека соображать меня удивляла.
Нет, я не возненавидела людей. Просто само их существование теперь казалось мне странным.
Это то же самое, как если бы вы уехали из дома далеко-далеко, уехали лет на тридцать… И вот, вернулись… И вот, замечаете старинный дубовый шкаф, стоящий в прихожей.
Этот шкаф и раньше там стоял, только вы не примечали, что он старинный, и что стоит он в прихожей тоже никакого значения не имело. Просто вешали одежду и все.
А вот вернулись – и странным он вам кажется, несуразным… И удивительно сделалось, как это так: прошло столько лет, изменилось все, а шкаф – шкаф не изменился.
Вот и во мне отмотались тогда не минуты, а годы, может быть, даже несколько десятков лет моей жизни.
Потому что зашла я на это кладбище одним, а вышла?!. Вышла совсем другим человеком.
Верни мои сны
2. Две жизни
Две девочки
Эти девочки любят вместе и плачут вместе,
пока что так неразлучны и так похожи
в манере смеяться, думать, смотреть на вещи
блюдцами глаз, от которых мороз по коже.
Слишком уж радостны – слишком уже печальны.
Странно представить, что как-нибудь, лет через десять,
суетно встретившись, станут уже иными.
Одна будет мамой; другая – директором банка,
но обе горды, обе счастливы, обе довольны,
что жизнь повернулась не так, как они ожидали.
Лишь после, разъехавшись, ночью, смешно и несмело,
одна будет думать, что надо бы тоже ребенка,
но время хватает за горло, сшибает все сроки,
другая подумает: «Надо бы тоже за дело!..
Не всю же мне жизнь
среди кухонь, пеленок и спален,
и мужа,
которого больше всего по субботам;
воскресные дни
он обычно проводит с друзьями».
Но обе забудутся… Обе не встретятся боле.
А если и встретятся (что, если лет через двадцать),
то сделают вид, что и раньше друг друга не знали.
Подумают только, что лет этих пудрой не скроешь,
и каждая снова по жизни своею дорогой,
уже не мечтая, что можно прожить по-другому,
уже не желая хоть что-то прошедшее вспомнить.
Но это все позже… Сегодня же девочки вместе
идут на свиданье к двум разным, но тоже похожим.
В ушах по наушнику: общие слушают песни.
Те двое в метро эту музыку слушают тоже.
Я устал!
– Я устал!
– Кому, какому свету?!.
Здесь кричишь, хоть тысячам, хоть стам,
не дождешься, дядечка, ответу,
даже если до смерти устал.
Думаешь: в глазах блатных прохожих
есть хоть грош звериного родства?!.
Не поможет, дядя, не поможет!
Твой укор почти до озорства.
За Садовым душу схоронили,
за Могильцы сердце увезли.
Эти люди многое забыли,
что б другие люди не смогли.
От Китайгородского проезда
до Покровки – сырость мостовых.
Дядя, здесь особенность уезда
вдрызг живущих – только не живых.
Пясть метро и узость километра
до бульвара, ширость – до Кремля.
«Я устал!» – здесь для дождя и ветра
и других убогих, может, для…
У Москвы церквей необозримо,
у людей – забот невпроворот.
Дядя, им, теперь бегущим мимо,
тоже б приоткрыть сегодня рот;
закричать без дела и без толку
(скольким эта фраза режет грудь):
«Я устал!..» С отчаянностью волка
хочется весь мир перевернуть.
«Я устал!» – кричи, пока есть мочи,
за нас всех, не смеющих вскричать.
Тяжело мне, дядя, стало очень
эту жизнь, как заново, начать.
Что поделать нам,
бегущим мимо
времени, пространства, забытья?!.
Ты кричишь – а мне необходимо!..
То не ты кричишь сегодня – я!
Бабушке с голубями
Зачем у церкви кормишь голубей
десятки дней, а может, сотни дней,
их стадо синеликое считая?!.
Как будто ты перед вратами рая
стоишь среди стенаний и теней.
Век двадцать первый… Но таков ли век,
когда ничто кругом не изменилось?..
Затон машин?!. То конница ютилась.
И так же гордо смотрит человек,
что на посту у серого столба
(сейчас – метро, тогда – у въезда в город).
И тот же души прошибает холод,
и та же с неба плещется вода.
Я знаю: с голубями говорить
куда верней, чем с сотнями прохожих.
Мне от тебя,
на время не похожей,
еще вернее хочется разбить
тот мир,
где все банально, все – не то:
вполоборота, в полуправду, что ли.
Давай сегодня сменим наши роли:
я буду с голубями, ты – в пальто
пойдешь домой,
улыбку нацепив,
спокойный тон,
возьмешь вино на ужин.
Есть голуби… Они над миром кружат.
Есть дом, в котором ждет тебя никто.
Давясь тоской
и времени дичась,
спешу к себе – в тебя гляжу устало.
У церкви ли, в дому – различий мало:
единая у всех живущих связь.
Чем дальше в годы – тем сильней тоска,
тем проще ощущение от бездны,
куда исчезли горы и века,
исчезнешь ты, а после
я исчезну.
