Набат. Книга первая: Паутина - Шевердин Михаил Иванович (книга читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗

Слово «он» вырывается из сердца стоном. Теперь забытье дремоты долго не придет. Муки напрасного ожидания — самые нестерпимые муки. А вдруг… А вдруг сын все-таки… приехал… А что, если он сейчас… вот сию минуту выходит из вагона. Может, он уже идет по платформе… через станцию, вдоль старой бухарской стены, к воротам. Он проходит в ворота…

Но с чего она взяла, что он приехал. Тысячу тоскливых ночей она думала так, надеялась, ждала, но напрасно. Как тоскливо, холодно, душе больно. Раздуть бы угли, чтоб вспыхнул огонек. Все веселее, когда огонь в очаге.

Сколько прошло, как он уехал? Властелин времени отсчитал годы. Где он? Где сын? Говорят, он где-то в Закаспии. Но потом его видели на актюбинском фронте.

Шепча: «Фронт, фронт, фронт», старушка приподнимается на локте и смотрит широко открытыми глазами в темноту. С усилием она хочет представить себе «фронт». Но воображение отказывает ей: какие-то неясные всадники скачут, кричат «ур!», стреляют…

Она бессильно ложится на тощую жесткую подстилку. Удаляющийся гудок снова возвращает ускользнувшую было мысль: а вдруг он все-таки приехал?! О! Он уже прошел ворота, прошел чайхану и сейчас идет мимо старого медресе. Он пройдет ряды медников, байские дома, потом…

Ох, как сердце бьется. Но все пустое… Сколько раз, сколько ночей она так думала, отсчитывала шаги от паровозного гудка до калитки, сколько раз! И напрасно.

Старуха тихо вздохнула и попыталась забыться.

Но сердце не заставишь молчать, мысль продолжала отсчитывать воображаемые шаги.

«Теперь он идет по нашей улице. Сейчас он постучит в калитку! О господь всесильный, какая я дура!»

Бронзовое кольцо на калитке звякнуло раз, другой. Старушка замерла. Она не могла шевельнуться. Ей казалось, что сердце у нее останавливается.

Он!

Стук повторился. Затем хлопнула калитка (ее уже давно не закрывали на щеколду). Гулко на дворе загремели по глиняному грунту шаги. Чьи-то ноги потоптались на айване. Скрипнула дверь, обозначился светлый прямоугольник. Его тотчас заслонил своим телом человек.

«Юнус!» — хотела крикнуть старушка, но что-то сдавило ей горло. Она знала, что это он, Юнус. Безумная радость огнем охватила все ее существо, но столь же безумно она боялась ошибки. Она не переживет ошибки…

Человек вошел в комнату, склонился над очагом и стал дуть на угли. Пламя долго не разгоралось и вдруг вспыхнуло, осветив блестящие прокопченные балки, темные стены. Старушка села на одеяло, прижав руки к груди, старалась утишить биение колотящегося сердца.

Человек сидел у очага на корточках спиной к ней, и она видела только серую мятую солдатскую шинель с оттопырившимся воротником, на который налезала папаха из облезшей смушки. Длинную тяжелую винтовку с примкнутым штыком человек придерживал под мышкой, в то время как руки, большие, такие знакомые, такие родные, сворачивали из газетной бумаги цигарку. Именно по рукам и по глухому кашлю старушка признала сына, а то на какое-то мгновение она даже испугалась, что чужой солдат зашел к ней в дом. Протянув трясущиеся тонкие руки, старушка тихо произнесла:

— Юнус!

— Мама!

Резко повернулась папаха. Громыхнула упавшая винтовка. Очаг плеснул свет на худое лицо, бородку.

Стремительно ринулся Юнус, обнял своими лапищами старушку, спрятавшую сухонькое личико в колючем сукне шинели.

— Мама, — проговорил наконец Юнус, — а я думал, что вы спите. Боялся потревожить.

Тыльной стороной руки он вытер глаза и совсем не пытался скрыть этого. Он держал теперь старушку за плечи и вглядывался в ее потускневшие глаза, слушая неразборчивый лепет о том, как она ждала его, как точно знала, что он приедет с пассажирским поездом, как считала его шаги от самой станции.

— Ну, это вы, матушка, напрасно.

Ему до боли было жалко мать, — так она осунулась и одряхлела за три года, что он скитался по фронтам и окопам.

Всхлипывая, старушка гладила худые щетинистые щеки, жесткую бородку Юнуса, заглядывала в его усталые глаза.

— Приехал, приехал, — бормотала она, и слезы бисеринками часто-часто катились по ее коричневому морщинистому лицу. — Приехал, приехал…

Она все порывалась подойти к очагу, но не могла оторваться от Юнуса, крепко обхватив его шею руками, точно боялась, что он растает, исчезнет.

— Приехал, сынок, чаю бы тебе…

— Не беспокойтесь, матушка. Поздно, зачем беспокоиться.

— Нет, пусти, воды вскипячу.

Она засуетилась, принесла черный от сажи и копоти чугунный обжуш с водой, сунула его в огонь и подбросила щепок.

Она бегала от очага к сыну и обратно. Ежесекундно она присаживалась на одеяло, приговаривая: «Приехал, сынок», и робко заглядывала в суровое лицо Юнуса.

— Что-то невесел ты, сынок?

— Эх, матушка, устал я.

— Надолго ты к нам? — не удержалась старушка, в страшной тревоге высказывая самое наболевшее.

Не отвечая на вопрос, Юнус подался вперед, взял винтовку, погладил рукой ложе и приклад и сказал:

— Сколько воевал вот с ней, много воевал.

— И ты стрелял? — с внезапно пробудившимся интересом спросила мать. — В кого стрелял? И у нас стреляли… я слышала.

— В беляков стрелял, в буржуев стрелял, — еще больше помрачнев, сказал Юнус, напирая на чужие, незнакомые старушке слова: «беляков», «буржуев».

— Аллах! — испугалась старушка.

— В баев стрелял, в инглизов, в офицерье.

— Зачем?

Удивленно Юнус вскинул брови. Нежно обнял он плечи матери.

— Чтобы не тиранили нас, рабочих.

— Ох, сынок. Всегда говорила тебе: «Не язык у тебя — шило». Наживешь себе беды.

Но тут взгляд старушки упал на покоробившиеся, точно чугунные, ботинки сына. И она, проворно опустившись на колени, начала дрожащими пальцами развязывать шпагат, заменявший шнурок.

— Что вы, мама! — резко, даже грубо Юнус отдернул ногу. — Разве можно!

Все лицо его перекосилось, как у человека, внезапно пронизанного острой болью. Он взял высохшие морщинистые руки матери в свои огромные ручищи и нежно прижался к ним щекой. Несколько минут сидели они так, молча. Старушка тихо всхлипывала.

Пока сын разувался и мыл, сидя на пороге, ноги, старушка расстелила весь в цветных заплатках чистенький дастархан, поставила блюдечко с темными сушеными урючинами, наломала черствую лепешку и перелила кипяток в чайник.

Глаза Юнуса на секунду остановились на жалком угощении. Он вдруг сморщился весь и отвернулся.

Мать заметила его движение и истолковала его по-своему:

— Ого, сынок, видно, в солдатчине вас сытно кормили, что ты брезгуешь домашним дастарханом.

В голосе ее слышалась обида, и Юнус постарался исправить свою неловкость.

— О бесстыдный мой желудок! — похлопал он себя по животу. — Веди себя смирно. Довольствовался же ты столько лет черным хлебом. Неужто станешь привередничать у очага своих предков!

— Кхэ-кхэ, — донеслось с улицы. Зашлепали кауши.

— Кто это? — встрепенулся Юнус и безотчетно, привычным движением протянул руку и прислонил трехлинейку к стене рядом с собой.

— Кхэ-кхэ. — Кашель послышался уже у самой калитки.

Раздалось бренчание кольца, и надтреснутый голос просипел:

— Эй, Паризот, ты что не спишь? — В приоткрытую дверку просунулась седая круглая бородка, ястребиный нос, голова старика. Прищуренными глазами он сразу же обежал полутемную комнату. — Вай, Паризот, с тебя суюнчи! Оказывается, сынок приехал. — Старик обнялся с Юнусом. — А я лежу, кхэ-кхэ… И вдруг у вас в доме шум…

— Мир тебе, садись, дядюшка Пулат.

— Ого, какой ты стал. Совсем солдат.

Не успел дядюшка Пулат покашлять и поохать, как пришел еще сосед — старик Аскад, а за ним дядюшка Курбан-красильщик.

— А мы слышим ночные разговоры. Думаем, к чему бы это?

— А где дядюшка Алим? — спросил Юнус.

— Нет его. Еще в году восемнадцатом его зарезал «повелитель гнева» нашего великодушного эмира.