Повести - Сергеев Юрий Васильевич (книги без сокращений TXT) 📗
Чёрная блестящая шерсть, белые чулки на ногах и широкая крапчатая грудь выдают в нем кровь восточносибирской лайки.
Перекат неузнаваемо меняется при встречах с дичью. Мощными прыжками уходит за вспугнутыми согжоями, и долго слышится его азартный и отрывистый гон, стихающий в дальних распадках.
На бивак пёс заявляется ночью. Поскуливая от усталости, ложится у костра, долго лижет лапы, побитые по диким горельникам и осыпям. Уму и сметливости кобеля удивлялись даже старые якуты и эвенки, которые могут оценить достоинства собаки с первого взгляда.
Год назад пришлось глубокой осенью выбираться Виктору с далёкого участка своим ходом. По пути завернул к знакомым охотникам, промышлявшим соболя в отрогах Станового хребта. Переночевали в тесной, неведомо когда и кем построенной избушке.
Утром сварил Перекату суп из тушек ободранных белок, накрошил сухарей, распарил пару горстей сухой картошки. Выставил котелок остудить на снег.
Собаки крутились вокруг, фыркали, пытаясь лизнуть варево, но, ошпарившись, бросили это занятие. Расселись вокруг избы, недовольно поскуливая и взвизгивая. Охотники пили на нарах чай, вели неторопливый разговор, вспоминали общих знакомых.
Вдруг, услышали, что кто-то лакает кипяток. Выглянули за дверь. Котелок по края завален снегом, а Перекат хватает вместе с ним супец и не обжигается.
Виктор отнял котелок и опять поставил на печку, нагрел до кипения и выставил за порог. Пёс недовольно посмотрел на хозяина, повернулся и, набросав задними лапами снег в котелок, принялся завтракать. Увидев это, старый эвенк вылез из зимовья.
— Ли-и-ис! Чёрт, однако! Слушай! Бери карабин именной «Барс», где еще такой найдешь? Отдай собаку, начальник, очень прошу, отдай!
— Прости, отец, не могу. Он со мной пятый год бродит…
Старик начал придирчиво осматривать Переката: крутую грудь, щупал мускулы ног, давил спину, качал головой, цокал языком.
— Охоту брошу, привезу сучку к нему, женить будем, начальник! Олешек брошу, но привезу. Свадьба будет, щенки будут шибко соболя ловить.
Перекат, поев варево, невозмутимо косил глаз на свата, словно понимая, о чём идет речь, временами тревожно вздрагивал, настораживал в сторону леса уши, взрыкивал. С тоской смотрел вдаль, за дымчатые перевалы.
Он жил своей жизнью, и не было в ней покоя ни днём, ни ночью. Не раз выручал он Козьмина из беды. Нащупывая лапами заметённую снегом лыжню. Брёл впереди и выводил, всего обмороженного, едва живого от голода, к людскому жилью.
Однажды, ещё щенком, отогнал озверевшего от весенней бескормицы медведя, который норовил снять с молоденькой сосенки безоружного геолога. Да разве упомнишь все заслуги и незримую помощь лохматого и верного собрата по скитаньям!
Собаку любят не за породу и древнюю родословную, не за то, что она ловко подаёт тапочки по утрам к постели. В тайге любят собаку строго, без сюсюканья и мелких подачек, без фокусов. Как друга. Как брата.
2
На водораздел поднялись к вечеру. Небольшое болотце окружал густой и тёмный ельник. Над водой носился поздний бекас, то падая на кочки, то взмывая в небо. Пурга повела носом и ударилась в погоню за птицей.
— Совсем дурной собака, не сдержался Николай.
Она отозвалась из ельника тонким и азартным лаем.
— Белку нашла! спрыгнул с оленя Степан и скрылся в зарослях. Вскоре привёл упирающуюся, хрипящую на ремне собаку. Глаза у нее налились кровью, она оглядывалась и рвалась назад. Степан ругался на русском и эвенкийском, лайка виновато прижимала уши, жмурила блудливые глаза. Николай смеялся, раскачиваясь на олене.
— Ты поцелуй её, Стёпка? Поцелуй? Потом сам будешь белку лаять, она ружья стрелять…
— У тебя и такой нет, от тебя все собаки в посёлок бегут, — огрызнулся Степан.
— Они зна-а-ают, цто рапотать заставлю. Увазают…
Прошли перевал, спустились с водораздела к безымянному ключу. Южный склон распадка зарос непролазными дебрями мелкого березняка, северный — обуглен недавним пожаром.
Мрачно чернела пеплом земля, желтела хвоя на подсохших соснах, обугленными рёбрами торчали обгоревшие деревья без веток и сучков. Отряд спустился к ручью, развьючили оленей и начали ставить палатку.
Появилось такое ощущение, что затаборились на кладбище. Косо торчали горелые пни, как надгробья. Запах тлена и дыма закис в воздухе. Хрустели под ногами и рассыпались в прах угли, кремированные останки погибшего леса.
Виктор взял карабин, топор и решил осмотреть скалистый останец, темнеющий ниже по течению ручья. По звериной тропке добрался до него и понял, что, опасения подтвердились.
О прокладке трассы не могло быть и речи. Останец зубчатой стеной запирал долину свалив в ключ огромные каменные глыбы. Подошел Николай. Он прилежно усвоил инструктаж начальника по технике безопасности, что одиночные маршруты запрещены.
К себе это глупое для таёжника правило не применял, а с Виктора глаз не спускал, ходил следом надоедливой тенью.
Проводник молча сел рядом, вытащил из подкладки своей куртки бересту, ловко раздвоил ее ножом, надрезал и дунул. Получился резкий и чистый звук. После третьего свистка посыпались мелкие камешки. Николай скользнул на валун и дернул за собой Козьмина.
На скалу, повисшую над ручьём, спрыгнула кабарга, сердито щёлкая о камень передним копытом. Клыкастый самец изваянием врезался в алое полотнище вечерней зари. Резко щёлкнул выстрел «тозовки», козёл крутанулся на месте, пытаясь удержаться, закачался и упал с уступа.
Судороги пробежали под шкурой, кабарга дёргалась, поднимала голову, пытаясь встать, копытца скользили по мокрым камням. Ужас застывал в глазах, уходил, сменяясь серой дымкой угасания. Виктор вырвал малокалиберку у оленевода и добил животное.
— Зацем патрон загубил?
— Не могу смотреть, когда подранок мучается. Стрелять не умеешь.
Эвенк зло выдернул винтовку, обиделся.
— Собсем баба, нацяльник, будешь жалеть — сдохнешь от голода. Я из «тозовки» медведей бил, собсем обизаешь…
Ужинали жилистым мясом. В палатке комаром попискивала жестяная печурка, горела экономно и ровно. Сохла одежда, шипел закипающий чайник; потрескивала свечка, для экономии натёртая мылом.
Просунув морду в палатку, с интересом следил за людьми Перекат. Глаза его, от жара печки, слипались в дрёме, клонилась голова, вздрагивал и виновато оглядывал сидящих.
Степан чинил порванные унты, Николай — вспоротый сучьями рюкзак, Виктор наводил порядок в записях и предварительных набросках будущей дороги. Шелестели листья блокнота, за палаткой стучали чурки-потаски привязанные за шеи оленей, чтобы далеко не разбегались взвякивали ботала.
Ночь, тёмная и беззвёздная, облепила ночлег, затерянный в хмурых сопках Алданского нагорья. Уснули поздно, выпив по кружке горячего чаю.
Еще затемно их разбудил яростный и азартный лай собак, близкий рев медведя, топот оленей и беспрерывный звон их колокольчиков.
Перекат прижал зверя к березняку, было слышно, как собака захлёбывается выдранной шерстью, повиснув на медвежьих «штанах», зверь рявкает, трещит и ломится по кустам, уходит в сопки.
Виктор передёрнул затвор карабина и выстрелил вверх. Пламя тугим жалом куснуло небо, эхо заметалось по распадкам.
Ободрённые выстрелом, собаки добрались до самого уязвимого места хозяина тайги, донёсся громовой вопль, полный уже не силы, а боли и страха. Потом ещё долго слышался утробный рык и стихающее хрюканье.
Забрезжил рассвет. Николай исчез, прихватив карабин Виктора. Принялись собирать разбежавшихся оленей. У мари наткнулись да двух задранных медведем. Один ещё шевелился, рвал копытами мох и пытался встать. Обломок ребра прошил серебро шкуры.
Степан вытащил узкий нож с рукояткой из корня берёзы, поймал за рог мучившегося старого быка и резко ударил в основание черепа. Потом неторопливо, но скоро освежевал туши, вытер лезвие пучком мха, сложил вчетверо шкуру мехом наружу и устало присел на неё.
