Сын каторжника - Дюма Александр (книга жизни TXT) 📗
Произошло все это воскресным утром, и, во избежание новых оскорблений, г-н Кумб на весь день закрылся у себя в доме.
Далеко позади остались те времена, когда сердце г-на Кумба наполняла удовлетворенная гордость, видевшая его желания исполненными; страшная буря, совсем не та, что поднимал мистраль, прошла по его жизни; его привычные удовольствия и столь приятные ему занятия потеряли для него нею спою привлекательность, и в то же время исчезла та высочайшая вера в свои силы, которой он некогда владел; он чувствовал себя как какой-нибудь тунец, трепыхающийся на крючке лески, намотанной на пробковую пластину, в то время как сердце его уже не бьется; он так низко пал в собственных глазах, что у него уже не было мужества воздать себе славу за великолепный урожай, полученный им в саду в минувшем году.
Никто не в силах определить вместимость человеческого сердца; порой достаточно одного зернышка, чтобы наполнить его радостью, а порой ему нужна целая гора для ощущения довольства и счастья. До сих пор сердце г-на Кумба было в достаточной мере заполнено ничтожными удовольствиями, невинными развлечениями и мелкой суетой, но теперь оно было совсем опустошенным и мало-помалу наполнилось ненавистью к виновникам полной перемены его жизни.
И ненависть г-на Кумба возрастала тем сильнее, чем больше он чувствовал собственное бессилие. Однако вплоть до последнего времени это чувство оставалось в определенных границах. Как нередко поступает воюющая держава, г-н Кумб приложил все силы к тому, чтобы скрыть поражение от своего собственного народа: он сделал так, чтобы ни в коем случае не посвящать Милетту в причины своего столь дурного расположения духа; однако его досада переросла в отчаяние, это дурное расположение духа стало переполнять его, прорываться наружу и в конце концов проявило себя в виде яростных восклицаний.
У Милетты состояние ее господина и повелителя вызывало смутное беспокойство, но она не догадывалась о его истинной причине. Опасаясь, как бы не помутился его рассудок, она предложила ему свою помощь, но он отверг ее, и Милетта укрылась на кухне.
Оставшись в одиночестве, г-н Кумб отдался во власть мучительных наслаждений воображаемой мести. В мечтах он видел себя королем, который велит («дернуть без долгих церемоний соседей и пройтись лемехом плуга по этому бесчинному шале; перейдя затем в новый круг фантазий, он вообразил, что стал Робинзоном и перенесся на необитаемый остров вместе со своей любимой смоковницей, садом, домом и Милеттой, превратившейся в Пятницу. Наконец он дошел до того, что стал проклинать пышное цветение на грядке с горохом, ибо это оно, вне всякого сомнения, повлекло за собой столь несносное соседство. То был, конечно, самый неопровержимый довод, который он мог извлечь из беспорядка, внесенного в его мысли всеми этими событиями.
Между тем он вдруг услышал какой-то тихий разговор на кухне. Он осторожно приоткрыл дверь, решительно настроенный сделать строгий выговор Милетте, если она позволила себе принять кого-нибудь без его разрешения.
На одном из стульев, рядом с маленьким креслом, в котором сидела Милетта, он увидел Мариуса, бережно державшего обеими руками руки своей матери и нежно беседовавшего с ней. То был его свободный день, а г-н Кумб сам сделал возможными эти еженедельные визиты Мариуса. И у него не было никакого повода излить на них хотя бы часть той желчи, что так угнетала его.
Господин Кумб это понимал, и тут у него вдруг родилась блестящая мысль.
Он раскрыл свои объятия молодому человеку, почтительно сделавшему шаг ему навстречу, прижал его к своей груди, и улыбка осветила его лицо.
VII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ВЫНУЖДЕН, К СВОЕМУ БОЛЬШОМУ ОГОРЧЕНИЮ, СОВЕРШИТЬ ЗАИМСТВОВАНИЕ У СТАРИКА КОРНЕЛЯ
Но улыбка лишь на мгновение показалась на устах г-на Кумба. Затем губы его еще плотнее сжались и выражение лица вновь стало серьезным и озабоченным.
Милетту глубоко тронула та нежность, с какой хозяин домика встретил Мариуса. Да и тот был взволнован не меньше, чем его мать.
— Да что с вами? — спросил Мариус.
Молчание г-на Кумба было весьма красноречивым; он заморгал, двигая веками вверх-вниз и пытаясь таким образом выдавить из них слезу.
Если дипломатия считается наукой, то это, без сомнения, единственная, которой владеют без всякого предварительного обучения. Бывший грузчик чутьем понял, что, для того чтобы потребовать от своих подданных жертву, ему прежде всего предстоит всколыхнуть их души в надежде найти мстителя; его самолюбие безропотно согласилось пройти под кавдинским ярмом. Он повалился на стул так, как это сделал бы человек в полном упадке сил.
— Дети мои, — промолвил он, — к чему мне рассказывать нам, что со мной, раз вы не сможете облегчить мои страдания? Я могу вам сказать только одно: если так будет продолжаться, то очень скоро в этом доме вы увидите кающихся грешников.
— Ах, Боже мой, — с мокрым от слез липом воскликнула Милетта так, как будто она уже увидела труп г-на Кумба на погребальном ложе.
— Да нет, это невозможно, — в свою очередь сказал Мариус, потрясенный как горем своей матери, так и этим страшным пророчеством человека, которого он почитал и любил как родного отца.
— Дети мои, — продолжал г-н Кумб, — душа моя столь опечалена, что я отчетливо вижу: недалек тот день, когда я получу расчет в этом мире и мне надо будет перейти а услужение к тому великому хозяину, что находится на Небесах.
— Что же является причиной этой печали? — спросил Мариус, у которого глаза блестели от слез, а губы дрожали.
— Но, — добавил г-н Кумб, избегая ответа на последнюю реплику, — прежде чем меня, как панцирь морского ежа, выбросят из этого мира, я хочу оставить вам свои последние распоряжения.
Милетта зарыдала с удвоенной силой и заглушила слова своего хозяина. Но голос Мариуса возвысился над рыданиями его матери и последними словами г-на Кумба: сын Милетты устремился к нему навстречу и с той преданностью, в проявлениях которой у жителей юга всегда что-то заимствовано от гнева, сказал ему:
— Отец мой, у вас нет необходимости давать мне какие бы то ни было распоряжения; если они касаются того, чтобы быть честным и трудолюбивым, то на протяжении долгого времени для меня было достаточно вашего примера, чтобы понять: быть таким — обязанность порядочного человека. Что касается моей любви к матери, то, будь моя мать даже святой, посланной Господом Богом, сердце мое не сможет дать ей любви больше той, какую я ей даю. Если речь идет о сохранении доброй памяти о вас, то легко предположить, что я сберегу по отношению к вам великое чувство признательности. Разве не вы вместе с моей матерью, которую я буду лелеять и почитать, заботились обо мне в моем детстве? А вот что нужно донести до нашего сведения, так это причины вашей печали, о которых мы ничего не знаем, и основания для ваших мрачных предчувствий, ничем не оправданных. Почему вы больше не рассчитываете на нас, отец? И если вас удручает какая-то неприятность, соблаговолите поведать нам о ней. Если понадобится ползти на коленях на Сент-Бом, чтобы молить Бога о нашем здоровье, то мы — моя мать и я — готовы на это.
Слушая Мариуса, г-н Кумб проникся умилением, что случалось с ним редко. Сын Милетты начал одерживать победу над предубеждениями г-на Кумба в отношении мужской красоты. Но не благородство выражаемых Мари-усом чувств столь сильно тронуло сердце г-на Кумба — едва ли он поверил в него полностью; услышав энергичный голос молодого человека и почувствовав силу его негодования, бывший грузчик ощутил, что он найдет в юноше Сида Кампеадора, которого он искал, хотя никогда о нем не слышал. На мгновение ему стало немного стыдно от сознания того, что столь вдохновенная преданность проявилась по такому ничтожному поводу; но его полная ненависти антипатия к соседу была намного сильнее этого едва заметного довода разума, и во второй раз за этот день он сгреб Мариуса в охапку и прижал к своей груди.
— Видишь ли, сын, — сказал он, освободив одну из своих рук и подав ее Милетте, тут же покрывшей ее слезами и поцелуями, — этот домик с некоторых пор стал для меня адом; я бы хотел покинуть его и в то же время я чувствую, что умру, если больше не увижу его.
