Гардемарины, вперед! (1 и 2 части) - Соротокина Нина Матвеевна (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗
«Гаврила Иванович, выдь, что скажу…» Олух, уничтожил лучи! А может, к беде? Камень-то, он живой, он от человеческой глупости и подлости прячется.
Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы сделать амулет в достойной оправе и носить его на груди, чтоб получать милости и симпатии от окружающих. Гаврила усмехнулся. Какие ему симпатии нужны, от женского полу пока и без камней отбою нет. Или надо, чтоб кучер Лукьян, дурак горластый, ему симпатизировал? А милостей от Никиты Григорьевича ему и так достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым…
10
Саша прождал Никиту до самого вечера, а потом махнул на все рукой и отправился во дворец к жене.
— Сашенька, голубчик,да как ты вовремя!Государыня сегодня спала до трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела взять, но я сказалась больною, мол, лихорадит. Теперь меня и ночью в ее покои не позовут. Государыня страсть как боится заразиться, — говорила Анастасия, быстро и суетливо передвигаясь по комнате.
Она выглянула в окно- не подсматривают ли, зашторила его поспешно, подошла к двери, прислушалась, открыла ее рывком, позвала горничную Лизу, что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ.
Саша поймал ее на ходу, прижал к себе, поцеловал закрытые глаза. От Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом.
— Может, поешь чего? — шепнула Анастасия.
— Расстели постель.
По-солдатски узкая кровать стояла в алькове за кисейным, пожелтевшим от времени балдахином. И кровать с балдахином, и атласные подушечки, украшавшие постель, и шитое розами покрывало было привезено Анастасией из собственного дома и входило в необходимый набор дорожных принадлежностей, таких же, как сундук с платьями, ларец с чайным прибором и саквояж с драгоценностями, кружевами и лентами.
Жизнь Анастасии,как и самой государыни,вполне можно было назвать походной. Елизавета не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье и весенняя распутица могли заставить ее прожить месяц в одних и тех же покоях. В те времена дворцы для государыни строились в шесть недель, и поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка, как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не только для государыни, но и для огромного сопровождающего ее придворного штата. Не возьми Анастасия с собой кровать, и будет спать на полу, не возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, которая ночует тут же на соломе: иногда в комнату набивалось до двадцати человек.
Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы:
— Барыня больны, почивают…
— Тебя кто-нибудь видел? — шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая губы к его уху.
— Может, и видел… Что я — вор? Чего мне бояться?
— Шмидша проклятая, теперь государыне донесет…
Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была женой трубача Шмидта, по молодости была добра, а главное до уморительности смешна, за что и была приближена к камер-фрау — шведкам и немкам из свиты Екатерины I.
Сейчас она состояла в должности гофмейстерины, то есть была при фрейлинах — спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая, следила за каждым шагом любого из свиты государыни.
За дверью уже давно было тихо, а Анастасия все смотрела пристально на замочную скважину, словно вслушивалась в глухую тишину.
— Ну донесет, и черт с ней, — не выдержал Саша. — Что мы — любовники?
— Вот именно, что любовники, — сказала она тихо и засмеялась размягченно, уткнувшись куда-то Саше под мышку… — Был бы ты больной или старый, я бы не так боялась. А сегодня государыня в гневе… мало ли. У нас днем история приключилась, но об этом потом…
— Обо всем потом, — согласился Саша.
Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи.
— Господи, да что это за кровать такая скрипучая и жесткая! Как ты на ней спишь? — ворчал Саша.
— Плохо сплю, — с охотой соглашалась Анастасия. — И сны какие-то серые, полосатые, как бездомные кошки. Скребут… Я сама, как бездомная кошка. Домой хочу!
Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело, но скажи ей завтра, мол, возвращайся в свой дом, хочешь в Петербурге живи, хочешь в деревне, но чтоб во дворец ни ногой, Анастасий наверняка смутилась бы от такого предложения. Как ни ругала она двор, и приживалкой себя величала, и чесальщицей пяток, и горничной, это была жизнь, к которой она привыкла и в которой уже находила смысл. В дворцовой жизни был захватывающий сюжет и элемент игры, сродни шахматной, каждый шаг надо было просчитывать. От верного хода- радость, от неправильного… большие неприятности, но ведь интересно!
Месту при дворе, которое занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского и внучка не менее славного Головкина, завидовали многие. Приблизив к себе дочь опальной Бестужевой, государыня как бы подчеркивала свою незлобивость и великодушие. Пять лет назад она собственной рукой подписала указ о кнуте и урезании язычка двум высокопоставленным дамам — Наталье Лопухиной и Анне Бестужевой. Но дети за родителей не ответчики: Елизавета не только любила выглядеть справедливой, но и бывала таковой.
Здесь необходимо дать пояснение,чтобы бедный читатель не рыскал по страницам в поисках объяснения — почему мать Анастасии Ягужинской зовется Анной Бестужевой (в девичестве Головкиной) и каким боком последняя приходится родственницей канцлеру. Анна Бестужева была первым браком за Павлом Ягужинским, а вторым за Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева.
Первый год жизни во дворце был для Анастасии сущим адом. Наследник, щенок семнадцатилетний,вообразил себе, что влюблен в красавицу — статс-даму. Правду сказать, любовью, флиртом с записочками, вздохами был насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр Федорович, накачивая себя вином, поддерживал себя в постоянной готовности, но по странному капризу или душевной неполноценности,когда и понять-то не можешь, что есть красота, он благоволил к особам самой неприметной внешности, а иногда и вызывающе некрасивым: Катенька Карр была дурнушкой, дочка Бирона- горбата, Елизавета Воронцова просто уродлива. Так что Анастасия в этом ряду была странным исключением, и оставил Петр свои притязания не только из-за строптивости и несговорчивости «предмета», но и из-за внутреннего, скорее неосознанного убеждения, что красавица Ягужинская, богиня северной столицы, — ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон. Потом наследник болел, венчался, завел свой двор. Его нежность к Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на балах и куртагах он любил фамильярно — дружески показать ей язык или вызывающе подмигнуть, мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать.
В те времена все при дворе знали,что любовь наследника сводится только к поцелуям да подмигиваниям, потискает фрейлину где-нибудь под лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан.
Елизавета не одобряла откровенных ухаживаний наследника за своей статс-дамой, тем не менее пеняла Анастасии, что та неласкова с Петрушей. «Экая гордячка надменная, — говорила она Шмидше, — кровь Романовых для нее жидка!» Шмидша не упускала случая, чтобы передать эти попреки Анастасии с единой целью: озадачить, позлить, а может быть, вызвать слезы.
Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения. Все видят, что Петруша дурак, обаяния никакого, но показывать этого — не сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Анастасии.
Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой со своей статс-дамой — ее неприличный, самовольный брак. Когда после прощения государыни Анастасия вернулась из Парижа в Россию, государыня немедленно занялась поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден — богатейший и славный князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое старше невесты, но это не беда. «Прощать так прощать, — говорила себе Елизавета, — пусть все видят мое добросердечие, а то, что она с мужем за Урал поедет, где князь губернаторствует, так это тоже славно — не будет маячить пред глазами и напоминать о неприятном».
