Сан-Феличе. Книга первая - Дюма Александр (читать книги онлайн полностью без регистрации TXT) 📗

Отрешенность и безмолвие форта Святого Ангела всех успокоили, о нем даже перестали думать. Кто посмелее, стал отделяться от толпы, подходить к безлюдному мосту и даже бросать в сторону форта бранные слова, вроде тех, какими неаполитанцы поносят Везувий. Это очень забавляло Фердинанда, напоминая королю его славных лаццарони с Мола и убеждая в том, что римляне почти так же остроумны, как неаполитанцы.

Без пяти двенадцать зловещее шествие появилось на маленькой площади. Приговоренные изнемогали от усталости, но были спокойны и, казалось, примирились со своей участью.

У подножия эшафота консулов спустили с ослов и тут же привязали к виселице снятыми с их шеи веревками. Монахи из братства кающихся все теснее окружали осужденных, готовили их к смерти и давали прикладываться к распятию.

Маттеи, целуя крест, сказал:

— Христос! Ты ведаешь, что я умираю безвинно и, подобно тебе, жертвую жизнью ради спасения и свободы рода человеческого!

Дзаккалоне воскликнул:

— Христос! Будь свидетелем: я прощаю этому народу, как и ты простил своим палачам.

Стоявшие поближе к осужденным услышали эти слова; кое-кто встретил их свистом. Потом раздался громкий голос:

— Помолитесь за тех, кому предстоит умереть! То был голос главы кающихся.

Все преклонили колена, чтобы прочесть «Ave Maria» — даже король на балконе, даже палач и его подручные на помосте эшафота.

Наступило глубокое, тожественное молчание.

В эту минуту грянул пушечный выстрел; помост под палачом и его помощниками рухнул; ворота замка Святого

Ангела распахнулись; сотня гренадеров под бой барабанов, возвестивших атаку, промчалась по мосту и среди криков испуганной толпы, паники жандармов, всеобщего изумления и ужаса завладев осужденными, скрылась вместе с ними за стенами замка Святого Ангела, тяжелые ворота которого затворились, прежде чем народ, палачи, кающиеся, жандармы и сам король пришли в себя от изумления.

Замок Святого Ангела произнес одно только слово; но, как видим, оно было сказано удачно и произвело должное впечатление.

Римлянам поневоле пришлось обойтись в тот день без повешения и снова обратить свое внимание на евреев.

Король Фердинанд возвратился во дворец Фарнезе в весьма дурном настроении: то была первая неудача, которую он потерпел с начала кампании, и, на его несчастье, ей не суждено было стать последней.

LII. ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАННО

Письмо, посланное Фердинандом Каролине, возымело ожидаемое действие. Весть об успехах королевских армий распространилась с быстротой молнии от Мерджеллины до моста святой Магдалины и от монастыря святого Мартина до Мола. Было сделано все возможное, чтобы из Неаполя эта весть поскорее достигла даже самых дальних пределов королевства: в Калабрию были посланы гонцы, на Липар-ские острова и на Сицилию отправлены быстроходные суда, а в ожидании, пока вестники и scorridori 74 прибудут к месту назначения, столичные власти точно исполняли пожелания победителя: колокола всех трехсот неаполитанских церквей возвещали о благодарственных молебнах, им вторили со всех фортов артиллерийские залпы, воссылавшие своими бронзовыми голосами хвалу Всевышнему.

Колокольный перезвон и грохот пушек сотрясали все дома города, в зависимости от воззрений их обитателей будя либо радость, либо чувство досады; в самом деле, приверженцы либеральной партии с горечью встречали весть о победе Фердинанда над французами, понимая, что речь идет не о торжестве одного народа над другим, а о победе одной политической системы над другой. Французская система, по мнению местных либералов, основывалась на человеколюбии, заботе об общественном благе, прогрессе, просвещении, свободе, в то время как неаполитанская в их глазах зиждилась на варварстве, себялюбии, мракобесии, косности и тирании.

Либералы, чувствуя себя морально побежденными и понимая, что им небезопасно показываться на людях, замкнулись в своих жилищах; еще свежа была память о трагической гибели герцога делла Торре и его брата, и они скорбели не только о Риме, где будет восстановлена власть папы, но и о Неаполе, где усилится деспотизм короля Фердинанда, одержавшего победу во имя торжества реакционных идей над идеями революционными.

Зато все сторонники монархии бурно радовались; их в Неаполе нашлось немало, ведь сюда относились все, кто был связан с двором и зависел от него, а также все простонародье: рыбаки, грузчики, лаццарони. Все они бегали по улицам с криками «Да здравствует Фердинанд Четвертый!», «Да здравствует Пий Шестой!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!». Среди них особенно громогласно вопил брат Миротворец, когда он вел в монастырь своего Джакобино, еле двигавшегося под тяжестью двух корзин, доверху полных всякой снедью; осел по примеру хозяина оглушительно ревел, а монах отпускал остроты, мало похожие на аттические, объясняя рев своего спутника по сбору пожертвований тем, что он скорбит об участи своих единоплеменников-якобинцев.

Шуточки эти весьма забавляли лаццарони, не очень-то разборчивых в том, что касалось остроумия.

Как ни был отдален от города Дом-под-пальмой или, лучше сказать, прилегающий к нему особняк герцогини Фуско, колокольный звон и пушечные залпы доходили до него, и, слыша их, Сальвато вздрагивал, как боевой конь при звуке трубы.

Из последнего анонимного послания, полученного генералом Шампионне, как легко догадаться, от благородного доктора Чирилло, явствовало, что больной, хотя и не совсем поправился, все же чувствовал себя значительно лучше. С позволения врача он вставал с постели и с помощью Луизы и ее служанки садился в кресло, а потом уже мог, опираясь на руку Луизы, пройти несколько шагов по комнате. Однажды, когда рядом не было Луизы, Джованнина предложила ему совершить такую прогулку, но он, поблагодарив, отказался от помощи и один прошелся вокруг комнаты, как ранее делал это при поддержке Сан Феличе. Джованнина, ни слова не сказав, ушла в свою комнату и долго плакала. Было очевидно, что Сальвато не хочет принимать помощь от горничной, с радостью принимая помощь от хозяйки, и, хотя горничная понимала, как велика разница между нею и ее хозяйкой, она все же глубоко страдала от этого, и доводы разума не умеряли ее горя, а, наоборот, только обостряли его.

Когда она сквозь застекленную дверь увидала, что Луиза после ухода кавалера легко, словно птичка, впорхнула в комнату больного, зубы ее сжались, и из груди вырвался стон, похожий на угрозу; подобно тому как она, поддавшись свойственному южанкам влечению к физической красоте, невольно влюбилась в юношу, также инстинктивно, против воли, возненавидела она свою хозяйку.

— Ничего! — прошептала девушка. — Рано или поздно он поправится… Вот выздоровеет, уедет отсюда, тогда придет и ее черед страдать.

При этой злой мысли она усмехнулась и слезы высохли на ее глазах. Каждый раз, когда приходил Чирилло, — а он являлся все реже, — Джованнина замечала, как радуется он, видя, что раненому все лучше, и со страхом ждала, что доктор найдет его совершенно здоровым.

Накануне того дня, когда город наполнился звоном колоколов и пушечной пальбой, доктор Чирилло пришел, выслушал Сальвато и, убедившись, что при выстукивании груди раздается не столь глухой звук, как прежде, произнес слова, отозвавшиеся в двух — и даже в трех — сердцах:

— Ну что ж, дней через десять-двенадцать наш больной сможет сесть на коня и сам доложить генералу Шампионне о том, как он себя чувствует.

Джованнина заметила, что при этих словах на глаза Луизы набежали слезы, которые она еле сдержала, а молодой человек сильно побледнел. Что же касается ее самой, то она особенно остро почувствовала одновременно и радость и печаль, как это уже не раз с нею случалось.

Когда Чирилло собрался уходить, Луиза пошла проводить его; Джованнина взглядом следила за ними, пока они не исчезли из виду, потом подошла к окну — своему обычному наблюдательному пункту. Немного погодя она увидела доктора, выходившего из сада, а между тем молодая женщина все не возвращалась к раненому.