Колодезь Иакова - Бенуа Поль (книги онлайн полностью .txt) 📗
Тягостная необходимость. Ибо они не только оказывали помощь с презрением, но и жестоко обращались с мятежниками, что увеличивало злобу кочевников против несчастных колонистов.
Вместо того чтобы обескуражить Кохбаса, трудности эти еще больше укрепили его в решении воплотить в жизнь свою мечту в «Колодезе Иакова».
Впрочем, одно обстоятельство говорило в пользу выбранного им места: рядом проходила главная палестинская дорога, соединяющая Каиффу с Иерусалимом и пересекающая Иудею, Самарию и Галилею.
Исаак Кохбас не мог, однако, противиться той дружеской настойчивости, с которой верховный комиссар просил его о содействии.
Кохбас взял на себя общий надзор за земледельческими учреждениями северного края, расположенного вокруг Каиффы.
Однако он вскоре заметил, что эта обязанность влекла за собой другую, а именно: контроль за приезжающими и распределение их по колониям.
Казалось, имея в своих руках такую власть, правитель «Коледезя Иакова» прежде всего должен был употребить ее на благоустройство своей колонии. Но думать так мог лишь тот, кто плохо знал Кохбаса, любившего справедливость и ненавидевшего любой обман.
В итоге жизнь в «Колодезе Иакова» была не легче, чем в других колониях. Кохбас, вечный мечтатель, в течение двух лет без всякого вознаграждения, ведомый чувством долга, без устали трудился; он встречал все прибывающие в Каифф пароходы, спешил в Иерусалим на совещание с верховным комиссаром, если какая-нибудь колония выставляла новое требование; ездил из Сафеда в Афулей, из Дженина в Тибериаду и еще находил возможность выслушивать все жалобы и обвинения и укреплять веру сионистов.
Во всяком случае, при такой нагрузке он не мог бы управлять колонией, не будь рядом с ним человека, способного взять на себя эти заботы.
VI
Из бурных заседаний палаты депутатов 1898 года еще многим, верно, памятно одно, превзошедшее по накалу страстей все остальные. Депутат Парижа Милльвуа, поднявшись на трибуну, прочел собранию статью, появившуюся в это утро в «Восходе» Вогана и Клемансо.
Статья эта, озаглавленная «Открытое письмо президенту совета», была подписана псевдонимом «Ученая». Содержала она изложенные, правда, в очень сдержанной форме, обвинения против генералов Мерсье, де Пелье, де Буадеффра и многих других.
Несмотря на весьма насыщенную программу заседания, задетый за живое министр все же уделил внимание этой публикации и предложил наказать автора, если только удастся выяснить его личность. Он сдержал слово.
На следующий день около одиннадцати часов утра к начальнику второго сыскного отдела явилась девушка и отдала ему свой паспорт.
Она была высокого роста, плохо одета и чуть глуховата. Поражало ее лицо, на редкость красивое и правильное. Это и был автор возмутившей палату статьи.
Прочтя в газетах отчет о последнем заседании, она сама отдала себя в руки правосудия. В этот же вечер министр подписал приговор, согласно которому Генриетте Вейль, профессору философии лицея Жюля Ферри, запрещалось преподавать.
Сейчас же после опубликования приговора ее засыпали сочувственными письмами. Первые два растрогали ее до слез: одно было от Эмиля Золя, другое от Альфреда Дрейфуса.
С этого дня для юной ученой началось время жестокой борьбы, первый период которой закончился восемь лет спустя, в день, когда во Дворце инвалидов с большой торжественностью был награжден орденом Почетного легиона комендант Дрейфус.
Она была там, у одного из окон дворца, и, когда к черной шинели человека с Чертова Острова прикололи красную ленту, застонав, потеряла сознание.
Слишком переполняло ее торжество.
Странная девушка!
Она осталась такой же. Ее нежный голос и боязливый, точно у загнанной лани, взгляд так не соответствовали ее жестким и холодным речам и статьям.
Час правосудия наступил одновременно и для жертвы Военного совета, и для нее. По распоряжению министерства ее вновь восстановили в правах и избрали в верховный совет народного образования. В то же время она получила степень доктора философии, написав сильно нашумевший труд «Эстетика Карла Маркса».
Председатель комиссии профессор Шанделер поцеловал ее, возвестив взволнованным голосом, что родился новый Спиноза. Спустя некоторое время ей, еще до знаменитой ее единоверки госпожи Кюри, предложили кафедру в Сорбонне. Она отказалась, желая посвятить себя делу.
Как и в то время, когда она жила на учительское жалованье, она снимала скромную квартирку на улице Турнефор. Все, кто с тех пор создал себе имя в науке или политике, были знакомы с этой таинственной прорицательницей.
Под скромным платьем она мгновенно угадывала избранников судьбы. Сколь многие из тех, кого она, шлепая по парижской грязи, потом встречала в роскошных министерских лимузинах, делили с ней скудный обед.
Автомобиль останавливался – неудобно было поступить иначе. Они с минуту говорили, она – более робкая, чем всегда; он – скрывающий скуку и неловкость под маской усталости, наудачу составлял несколько вариаций на тему «Напрасны украшения» Федры: «Ах, друг мой! Вы выбрали лучший путь. Вы сохранили себя, свободу!»
Ей не нужно было одобрения, чтобы уверовать в правильность сделанного выбора.
Они расставались. Она, ощущая привкус горечи, продолжала свой путь, тогда как он, юный министр, откидывался на подушки и, с состраданием пожав плечами, закуривал сигару.
Началась война. Поняв истинный смысл политики Германии, в культурную миссию которой она так верила, Генриетта Вейль не могла ей этого простить. Отдыха для нее больше не существовало. Нейтральные государства не знали более ярой пропагандистки. Организованные ею в Америке конференции приняли весьма благоприятные для Антанты решения.
Склад ее ума, должно быть, понравился президенту Вильсону. Ее представили ему их общие друзья – Яков Шиф и раввин Стефан Вайз. Спустя короткое время она сделалась своим человеком в Белом доме. Основными знаниями о нашей стране президент был обязан автору «Эстетики Карла Маркса».
Часто, даже без ее ведома, госпожу Вейль подключали к неким таинственным совещаниям, воплотившимся в Версальский договор.
Разве не утверждала она шутя, что все четырнадцать пунктов давно целиком изложены в «Зохаре»? После восстановления мира активность ее еще более возросла.
Активность эта, понятно, была скрытой, ничего общего не имеющей с показным энтузиазмом тех правительственных кукол, коляски которых в торжественные дни дефилируют между двумя рядами несущихся галопом кирасиров. Несправедлив будет тот, кто подумает, что на предначертанном ей судьбой посту Генриетта Вейль изменила интересам усыновившей ее родины. Францию она страстно любила, но относительно ее последних действий составила собственное мнение, поддерживаемое, надо сказать, лучшими, избраннейшими из французов. Но величайшим лицемерием было, прикрываясь высокими идеалами, преследовать собственную выгоду.
Не для того чтобы обеспечить своему отечеству отвратительный коммерческий договор наиболее одаренной нации, миллион семьсот тысяч героев пролили свою кровь, чистую, как кровь Маккавеев.
Принятие в 1917 году в Сан-Ремо Бальфуровской декларации, восстанавливавшей в Палестине славное иудейское государство, не было для нее неожиданностью, ибо она работала над этим больше других; но она была столь безумно, безудержно счастлива, что готова бежать куда глаза глядят и обнять весь мир.
На следующий день в одной из самых престижных газет Парижа появилось ее письмо, обращенное ко всем евреям Франции, братьям ее.
В победном гимне назначала она им свидание у подножия башни Давидовой: «Я еду, – писала она, – в четверг во вновь обретенный Сион. Я знаю, что не останусь одна на Лионском вокзале в 7 час. 40 мин».
И она действительно не была одна. Немало друзей пришли пожать ей руку. Но о билетах для себя они не позаботились и ушли с вокзала со вздохом облегчения, как люди, доверившие железной дороге дорогого, но несколько стесняющего их друга.
