Белые и синие - Дюма Александр (книги без регистрации бесплатно полностью .TXT) 📗
— Меня удивляет, — сказал Рамель, — как мой давний товарищ, что должен меня знать, взялся передать мне приказ, которому я не могу подчиниться, не обесчестив себя.
— Поступай как знаешь, — отвечал Пуансо, — но я предупреждаю тебя, что всякое сопротивление окажется бесполезным; восемьсот твоих гренадеров уже окружены четырьмя десятками пушек.
— Я должен подчиняться лишь приказам Законодательного корпуса! — воскликнул Рамель.
Он выбежал на улицу и помчался к Тюильри.
Пушечный выстрел прогремел так близко от него, что он принял его за сигнал к атаке.
По дороге Рамель встретил двух командиров своих батальонов Понсара и Флешара; оба были превосходными офицерами, и он им всецело доверял.
Вскоре он вернулся туда, где заседала комиссия, и застал там генералов Пишегрю и Вийо. Он незамедлительно отправил инструкции генералу Матьё Дюма и главам обоих Советов: председателю Совета старейшин Лаффону-Ладеба и председателю Совета пятисот Симеону. Он также послал предупредить депутатов, проживавших поблизости от Тюильри.
В это же время решетка разводного моста была взломана, и подразделения Ожеро соединились с солдатами Лемуана; солдаты обеих армий заполнили сад; орудия одной из батарей были наведены на зал заседаний Совета старейшин; все улицы перекрыты; все пикеты увеличены вдвое и прикрыты превосходящими силами.
Мы уже рассказывали о том, как была выбита дверь и поток солдат во главе с Ожеро хлынул в зал, где заседала комиссия; как никто не решался поднять руку на Пишегрю и тогда Ожеро совершил кощунство, повалив на пол и связав человека, который был его генералом; наконец мы рассказали, как после ареста Пишегрю никто больше не сопротивлялся и был отдан приказ препроводить всех арестованных в Тампль.
Трое членов Директории заседали вместе с министром полиции, вернувшимся к ним после того, как он распорядился расклеить афиши.
Министр полиции считал, что арестованных следует немедленно расстрелять в Люксембургском саду под предлогом того, что они были задержаны с оружием в руках.
Ребель присоединился к этому мнению; кроткий Ларевельер-Лепо, этот миролюбивый человек, который всегда выступал за гуманные меры, был уже готов отдать роковой приказ, рискуя повторить слова Цицерона, сказанные им о Лентуле и Цетеге: «Они жили!»
Лишь один Баррас (следует воздать ему должное) изо всех сил воспротивился этой каре, заявив, что бросится между жертвами и солдатами, если только его не упрячут в тюрьму на время казни арестованных.
В конце концов депутат Гийемарде, снискавший дружбу членов Директории, перейдя на их сторону, предложил, чтобы покончить с этим, выслать арестованных в Кайенну.
Поправка была единодушно принята после голосования.
Министр полиции счел своим долгом из уважения лично препроводить Бартелеми в Тампль.
Мы упомянули о том, что слуга Бартелеми Летелье попросил разрешения последовать за ним. Сначала ему отказали, но затем удовлетворили его просьбу.
— Кто этот человек? — спросил Ожеро, не признав в нем ни одного из высылаемых.
— Это мой друг, — отвечал Бартелеми, — он попросил разрешения следовать за мной и…
— Пусть, — оборвал его Ожеро, — когда он узнает, куда ты идешь, он не будет так спешить.
— Извини, гражданин генерал, — возразил Летелье, — куда бы ни отправился мой хозяин, я пойду туда вместе с ним.
— Даже на эшафот? — спросил Ожеро.
— Тем более на эшафот, — отвечал тот.
По настоятельным просьбам и мольбам жен высылаемых их допустили в тюрьму. Каждый шаг по Тамплю, где так страдала королева Франции, причинял им мучение. Пьяные солдаты оскорбляли их на каждом шагу.
— Вы пришли к этим прощелыгам? — говорили они, указывая на узников. — Поторопитесь проститься с ними сегодня, ведь завтра их расстреляют.
Пишегрю, как читателю уже известно, не был женат. Прибыв в Париж, он не захотел перевезти сюда бедную Розу, для которой, как мы видели, купил когда-то на свои сбережения зонт, и она приняла этот подарок с радостью. Завидев жен своих товарищей по несчастью, он подошел к ним и взял на руки плачущего маленького Деларю.
— Отчего ты плачешь, дитя мое? — спросил Пишегрю, целуя его, со слезами на глазах.
— Оттого, — отвечал ребенок, — что злые солдаты арестовали моего папочку.
— Ты совершенно прав, бедный малыш, — отвечал Пишегрю, окидывая смотревших на него надзирателей презрительным взглядом, — это злые солдаты! Добрые солдаты не стали бы палачами.
В тот же день Ожеро написал генералу Бонапарту:
«Наконец-то, мой генерал, моя миссия окончена и обещания, данные в Итальянской армии, исполнены сегодня ночью.
Директория решилась нанести сокрушительный удар; час наступления вызывал сомнения, приготовления не были завершены, но страх, что нас опередят, ускорил наши действия. В полночь я разослал всем войскам приказ двигаться к указанным опорным пунктам. Еще до рассвета все они и главные площади были заняты орудиями; на рассвете место заседания Советов было окружено; охрана Директории побраталась с нашими войсками, а депутаты — их список я вам посылаю — были арестованы и отправлены в Тампль.
Сейчас мы ведем розыск недостающих.
Карно исчез.
Париж спокоен; он восхищен переворотом, который обещал быть ужасным, но прошел как праздник.
Стойкие патриоты предместий приветствуют спасение Республики, а «черные воротники» затаились.
Теперь мудрой и решительной Директории, а также патриотам обоих Советов предстоит завершить начатое дело.
Заседания проходят уже в другом месте, и первые действия Советов предвещают добро. Это событие — важный шаг к миру; Вам остается лишь преодолеть пространство, что еще отделяет нас от него.
Не забудьте прислать вексель на двадцать пять тысяч франков, это не терпит отлагательства.
Ожеро».
К письму был приложен список из семидесяти четырех имен.
XXXII. ИЗГНАННИКИ
Для большинства из тех, кого только что привели в Тампль, эта тюрьма была связана с воспоминаниями о политических событиях, которые не могли не вызывать у них угрызений совести.
Некоторые из осужденных, отправив Людовика XVI в Тампль — иными словами, закрыв за ним ворота тюрьмы, — открыли их для того, чтобы отправить его на смерть.
Это означает, что многие заключенные были цареубийцами. Беспрепятственно передвигаясь внутри тюрьмы, они сплотились вокруг
Пишегрю, самой выдающейся личности среди них.
Пишегрю, кому не в чем было себя упрекнуть по отношению к королю Людовику XVI и кто, напротив, был наказан за жалость, которую внушали ему Бурбоны, — этот Пишегрю, археолог, историк и литератор возглавил группу, просившую разрешения посетить королевские покои в башне.
Их гидом стал Лавильёрнуа, бывший докладчик Государственного совета при Людовике XVI, тайный агент Бурбонов во время Революции, участвовавший вместе с Бро-тье-Депрелем в заговоре против республиканского правительства.
— Вот камера несчастного Людовика Шестнадцатого, — сказал он, открывая дверь покоев, где был заточен августейший узник.
Ровер, к кому обращался Рамель, тот самый, который объяснил ему, что не стоит опасаться движения войск, Ровер, бывший помощник Журдана Головореза, произнесший в Законодательном собрании панегирик по поводу резни в Гласьер, не смог вынести вида этой комнаты и удалился, обхватив голову руками.
Пишегрю обрел прежнее спокойствие, как будто все еще был главнокомандующим Рейнской армией; он пытался разобрать надписи, нацарапанные карандашом на деревянной обшивке стен и бриллиантом на оконном стекле.
Он прочел следующее:
«О Господи, прости тех, кто погубил моих родителей! О брат, радей мне с небесной высоты! Да будут счастливы все французы!»
Не было никаких сомнений в том, чья рука начертала эти строки; однако Пишегрю решил удостовериться в очевидном.
Лавильёрнуа уверял, что узнал почерк принцессы Марии; но Пишегрю заставил позвать привратника; тот подтвердил, что эти пожелания в самом деле выразила от своего христианского сердца августейшая дочь короля Людовика XVI. Затем он прибавил:
