Рукопись, найденная в Сарагосе - Потоцкий Ян (читаемые книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
– Сеньор, дорогой мой родственник, – с такими словами обратился он к моему отцу, – я называю тебя так, потому что жена твоя – ближайшая родственница, какая только у меня есть на белом свете. Мать ее – из рода Бускеросов из Леона. До сих пор я не напоминал тебе о твоих делах, но отныне намерен заняться ими больше, чем своими собственными, оттого что, сказать по правде, у меня никаких собственных дел нет. Что касается твоего состояния, сеньор Авадоро, я прекрасно осведомлен о твоих доходах и о том, как ты их тратишь последние шестнадцать лет.
Вот документы о твоем имущественном положении. Ко времени первой женитьбы ты получал четыре тысячи пистолей годового дохода, которые, кстати сказать, не умел тратить. Ты брал себе шестьсот пистолей, а двести расходовал на воспитание сына. Остающиеся три тысячи двести пистолей ты помещал в торговый банк, а проценты с них отдавал театинцу Херонимо на благотворительные дела. Я тебя за это ничуть не осуждаю, но, честное слово, жаль бедняков, которые отныне будут обходиться без твоей поддержки.
Впредь мы сами сумеем распорядиться твоими четырьмя тысячами пистолей годового дохода. А что касается до пятидесяти одной тысячи двухсот, лежащих в банке, то вот как мы их распределим: за этот дом – восемнадцать тысяч пистолей; признаю, что это дороговато, но продающий – мой близкий родственник, а мои родственники – твои родственники, дон Авадоро. Ожерелье и кольца, которые были вчера на сеньоре Авадоро, стоят восемь тысяч пистолей, допустим, десять, я потом тебе объясню, в чем дело. Остается еще двадцать три тысячи двести пистолей. Проклятый театинец пятнадцать тысяч оставил для твоего бездельника-сына на случай, если бы тот вдруг нашелся. Пять тысяч на устройство дома не будет слишком много, потому что, откровенно говоря, приданое твоей жены составляет шесть рубашек и столько же пар чулок. Ты скажешь мне, что и при этом останется еще три тысячи двести пистолей, с которыми ты сам не знаешь, что делать. Чтоб вывести тебя из затруднения, я займу их у тебя под процент, о котором мы договоримся. Вот, сеньор Авадоро, доверенность, будь добр подписать.
Отец мой не мог прийти в себя от изумления, в которое повергли его слова Бускероса; он открыл рот, чтобы что-то сказать в ответ, но, не зная, как начать, отвернулся к стене и надвинул на глаза ночной колпак.
– Ерунда, – промолвил Бускерос, – не ты первый хочешь заслониться от меня ночным колпаком и притвориться спящим. Я знаю эти штучки и всегда ношу свой ночной колпак в кармане. Сейчас я тоже прилягу на диване, мы оба выспимся, а потом опять вернемся к нашей доверенности или же, если ты предпочитаешь, соберем моих и твоих родственников и посмотрим, нельзя ли уладить это дело как-нибудь иначе.
Отец мой, засунув голову между подушками, стал размышлять о своем положении и о том, как бы вернуть себе покой. Он вообразил, что, предоставив жене полную свободу, сможет вернуться к прежнему образу жизни, ходить в театр, к книготорговцу Морено и даже наслаждаться изготовлением чернил. Немного утешенный этой мыслью, он открыл глаза и сделал знак, что согласен подписать доверенность.
В самом деле, он подписал ее и хотел встать с постели.
– Погоди, сеньор Авадоро, – остановил его Бускерос, – прежде чем вставать, ты должен подумать о том, что будешь целый день делать. Я помогу тебе, и, надеюсь, ты будешь доволен тем распорядком, который я предложу, тем более что сегодняшний день положит начало целой веренице столь же приятных, сколь разнообразных занятий. Прежде всего я принес тебе здесь пару расшитых сапожек и костюм для верховой езды. У ворот тебя ждет отличный скакун, мы покатаемся по Прадо, куда и сеньора Авадоро скоро прибудет в карете. Ты убедишься, сеньор дон Фелипе, что у супруги твоей в городе много знатных друзей, которые станут и твоими. Правда, в последнее время они слегка охладели к ней, но теперь, видя, что она замужем за таким выдающимся человеком, как ты, несомненно, забудут о своем прежнем предубеждении к ней. Я тебе говорю, первые сановники при дворе будут искать встречи с тобой, угождать тебе, обнимать, – да нет! – душить тебя в приливе дружеских чувств!
Услышав это, отец мой впал в какое-то расслабленное состояние или, лучше сказать, – в оцепенение. Бускерос, не замечая этого, продолжал:
– Некоторые из этих господ будут оказывать тебе честь, добиваясь приглашения на твои обеды. Да, сеньор Авадоро, они будут оказывать тебе эту честь, и я думаю, что ты не подведешь меня. Ты убедишься, что твоя жена умеет принимать гостей. Даю слово, ты не узнаешь прежней скромной изготовительницы сургуча! Ты ничего не говоришь на это, сеньор Авадоро, и правильно делаешь, что меня не перебиваешь. Например, ты любишь испанскую комедию, но – бьюсь об заклад – никогда не был в итальянской опере, которая приводит в восхищение весь двор. Ладно, нынче же вечером ты будешь в опере – и знаешь, в чьей ложе? Ни больше ни меньше, как самого Фернандо де Тас, главного конюшего! А оттуда мы поедем на бал к этому же сеньору, где ты увидишь все придворное общество. С тобой будут беседовать, приготовься отвечать.
Между тем отец мой пришел в себя, но на лбу у него выступил холодный пот, руки сделались как деревянные, шея напряглась, голова упала на подушки, глаза странно выкатились из орбит, грудь стала издавать мучительные вздохи, – словом, у него начались судороги. Бускерос заметил наконец, какое действие производят его слова, и позвал на помощь, а сам отправился на Прадо, куда вскоре за ним поспешила и моя мачеха.
Отец впал в летаргию. Силы вернулись к нему, но он никого не узнавал, кроме жены и Бускероса. При виде их лицо его исказилось яростью, но в остальном он оставался спокойным, молчал и отказывался вставать с постели. А когда приходилось все же ненадолго встать, то казалось, ему страшно холодно, и он полчаса после этого стучал зубами. Приступ слабости становился все острей. Больной мог принимать пищу только в очень небольших количествах. Судорожный спазм сжимал ему горло, язык распух и сделался твердым, глаза потускнели, взгляд стал мутным, темно-желтая кожа пошла мелкими белыми пятнами.
Я получил доступ в его дом под видом слуги и с прискорбием следил за развитием болезни. Тетя Даланоса, которой я открыл тайну, дежурила при нем по ночам, но больной не узнавал ее; что же касается моей мачехи, то было заметно, что ее присутствие очень ему вредит, так что брат Херонимо уговорил ее уехать в провинцию, куда поспешил за ней и Бускерос.
Я прибег к последнему средству, которое должно было вывести отца из его ужасной меланхолии, и в самом деле оно принесло временное облегчение. Однажды в полуоткрытую дверь в соседнюю комнату отец увидел котел, совершенно такой же, как тот, в котором он прежде варил чернила; рядом стоял столик с разными бутылками и весами для отвешивания составных частей. Лицо отца выразило тихую радость; он встал, подошел к столику, велел подать ему кресло; но сам он был слишком слаб, и приготовлением чернил должен был заняться кто-то другой, а он только внимательно следил за этим. На другой день он уже принимал в этом участие, на третий – состояние больного значительно улучшилось, но спустя несколько дней началась горячка, до тех пор за всю болезнь ни разу не появлявшаяся. Приступы ее в общем не были острыми, но больной до того ослабел, что его организм потерял всякую способность сопротивляться. Он угас, так и не узнав меня, несмотря на все старания напомнить ему обо мне.
Так умер человек, не принесший с собой в этот мир того запаса нравственных и физических сил, который мог бы обеспечить ему хотя бы относительную стойкость. Инстинкт, если можно так выразиться, подсказал ему избрать такой образ жизни, который соответствовал его возможностям. Он погиб, когда его попытались ввергнуть в деятельное существование.
Мне пора теперь вернуться к рассказу о себе самом. Кончились наконец два года моего покаяния. Трибунал инквизиции, по ходатайству брата Херонимо, позволил мне снова носить собственную фамилию – при условии, если я приму участие в военной экспедиции на мальтийских галерах. Я с радостью подчинился этому приказу, надеясь встретиться с командором Толедо уже не как слуга, а почти как равный. Мне опостылело носить лохмотья нищего. Я роскошно экипировался, примеряя одежду у тети Даланосы, которая обмирала от восторга. И тронулся в путь на восходе солнца, чтоб избежать любопытных, которых могло заинтересовать мое внезапное превращенье. Сел на корабль в Барселоне и, после короткого плаванья, прибыл на Мальту. Встреча с кавалером оказалась приятней, чем я ожидал. Толедо уверил меня, что никогда не обманывался моим нарядом и решил предложить мне свою дружбу, как только я обрету свое прежнее положение. Кавалер командовал главной галерой; он взял меня на свой мостик, и мы курсировали по морю четыре месяца, не нанеся особого вреда берберийцам, которые без труда уходили от нас на своих легких кораблях.
