Христофор Колумб - Йенсен Йоханнес Вильгельм (читать книги полностью .txt) 📗

Но в этом плане был один пункт, вызывавший страстные споры и чуть не драку: найдут ли они дорогу домой без него? Мало-мальски сведущие в морском деле полагали, что это не так уж трудно; правда, придется долго лавировать против ветра, несколько недель, может быть, даже месяцев,—корабль очень неповоротлив и медлителен на ходу; но ведь и адмирал имел все-таки в виду обратный путь, и никакого иного способа вернуться на родину и у него не было. Другие, морща лоб, не желали скрывать от товарищей того, чего и нельзя было скрыть, а именно, что адмирал при всех своих несносных качествах все-таки, без сомнения, отличался замечательными, даже сверхъестественными способностями; простого знания морского дела тут, пожалуй, мало; нужны некие тайные знания, и их-то он унесет с собой в могилу; не мешает быть осторожнее и не погубить самих себя, устраняя его!

Наконец, кое-кто совсем отказался принимать участие в заговоре против адмирала; например, Педро Гутеррес, белоручка; Хуан де ла Коса также, к досаде многих; очень важно было иметь его сообщником. Но Хуан де ла Коса, хоть никогда ни одной минуты не верил в смысл этого плавания, а теперь еще меньше, чем когда бы то ни было, заявил все-таки, что, невзирая ни на что, сложит свои кости там же, где Колумб; вся эта затея столь нелепа, что жизнь покажется ему пресной, если он не дождется естественной развязки. Что ж, он имел право держаться такой точки зрения, но это было не по-товарищески!

Борьба мнений шла, пока, наконец, одно из них не взяло верх над другими: смертный приговор был произнесен.

Взрыв произошел, но адмирал сам вызвал его – как раз когда план созрел для исполнения. Он давно замечал происходившее брожение, и однажды когда все были в сборе на палубе, разбившись на кучки, в состоянии крайнего возбуждения, он вдруг спустился вниз и очутился среди них, безоружный, решившись серьезно поговорить с ними.

Его встретили бешеными, криками: в одно мгновение палуба стала очагом бунта, все были заодно; никакой пощады ему, и раз он сам идет на смерть, тем лучше! Кто-то прыгнул из рядов, как кошка – Диего, бывший во главе заговорщиков – сверкнул клинок… Схватка… Рукопашная… Какой-то вихрь закрутился по палубе… Никто в себя прийти не успел…

Но вот и результат: адмирал крепко держит в руках Диего – как же это вышло?! – ломает находящийся у того в руках клинок, вырывает у него обломки и, держа его одной рукой, хватает другою его за предплечье и дает ему его же собственною рукой две пощечины, а затем, отшвырнув его от себя с гадливостью как скверное насекомое, выпрямляется и идет к толпе…

Не совсем не прав был Диего, представляя себе адмирала быком; в гневе он действительно чем-то напоминает быка: большая голова, сопящие ноздри, вся поза, грудь колесом… Кровь бросилась ему в голову, и глаза сверкают белками на багровом лице. Вот он горбится, выталкивает вперед могучие руки, словно хочет вытолкнуть их из плечевых суставов; ноздри раздуваются, он сопит, волосы дыбом придают ему еще более дикий вид; в руках у него громовая стрела, голос становится рыканием… И он отчитывает их!

Вот он перед ними, их кормчий, ведущий их в царства, никогда еще ими не виданные; и хотят они или не хотят, они эти царства увидят, – свидетель Бог всемогущий! Никогда не скажет про него всякая мразь, что он изменил своему высокому господину и повелителю, королю Фердинанду Испанскому с королевой его Изабеллой, по поручению которых он отправился в этот путь. Никогда и никакая сила не может помешать ему исполнить это поручение! Он моряк, самим небом избранный для спасения душ язычников в тех странах, куда он едет, и он спасет их, хотя бы ему пришлось плыть к ним на край света! Пока существуют души, обретающиеся во тьме, никогда не слыхавшие благой вести спасения, он будет искать их хоть всю жизнь! Он простой смертный, но он орудие в руке вечного, всемогущего Бога… У кого же хватит силы остановить его на его пути?

Он окинул толпу взглядом, каким кабан озирает свору собак. Но никто не пикнул.

Гневное напряжение разрешилось глубокою скорбью; борода у него запрыгала, и великан разразился страшными рыданиями, отвернулся, прикрыл лицо локтем и, шатаясь, как слепой, стал подыматься по трапу. Лучшей мишени для арбалетов [18], чем его спина, и желать было нечего, когда он подымался к себе наверх, но он был теперь в безопасности от выстрелов, – у всех оставшихся на палубе руки повисли как плети. Они видели, как он вошел в свою каютку на корме и затворился там, желая быть наедине со своим горем. А они стояли, с тупым напряжением моргая глазами; пожалуй, их все-таки было слишком много, чтобы дразнить быка! Кое-кто заметил, что ладони у него в крови после схватки с Диего.

Ни словом не перемолвились между собою оставшиеся на палубе. Но очередные рулевые в тот день делали свое дело необыкновенно старательно и точнейшим образом держали курс – прямо на запад.

Те, что раньше обращали внимание на рваные башмаки адмирала, заметили в один из следующих дней, что они заплатаны, но кем? Может статься, кто– нибудь из матросов, рано утром, пока адмирал еще спал, взял да починил их, а, может быть, адмирал сам сделал это ночью, при свете фонарика, свет которого виднелся из его каюты всю ночь?

Корабли неслись вперед, подгоняемые упорным загадочным ветром, у которого как будто была какая-то таинственная цель. Настроение команды, однако, не отвечало попутному ветру: оно было мрачное, гнетущее, как у приговоренных к смерти. Признаки близости земли то появлялись, то пропадали, будили надежду, не вливавшую сил в души, проученные горьким опытом, и оставляли все более и более глубокие борозды разочарования на хмурых морщинистых лицах.

Люди начали терять твердые представления о мире, принесенные с собою, забыли Испанию, почти забыли – кто они сами; мир вставал перед ними в каком– то странном тумане, озаренный изменчивым светом, превращался в наваждение, и они все более и более подпадали под его чары, чувствовали себя в каких-то особых условиях существования, далеких от действительной, знакомой им жизни,

и не удивились бы, если бы вдруг из облаков спустилась птица Рок [19] и унесла один из кораблей в своих когтях, или из глубины волн вынырнули бы морские чудовища; их скорее удивляло, что ничего такого не случалось.

Неприязнь к адмиралу то и дело проявлялась вновь, но была какая-то вялая, бесхарактерная, – люди уже не находили в себе сил для борьбы, да и стали так ненавистны друг другу, что ни о каком сговоре не могло быть речи. С ними произошло то, что должно происходить с любым скопищем мужчин, собранных в одном месте, лишенных общества женщин и всякой возможности избегать друг друга, – они надоедают друг другу до отвращения. Матросы перестали даже разговаривать между собой, только злобно разевали рты, глядя друг на друга, – зевали, как больные, грустные хищные звери; им даже языком ворочать было слишком тяжело. Всякий старался, по возможности, поворачивать товарищам спину, избегать всякой встречи с ними на узком пространстве корабля. Некоторые забирались на кливербом и, сидя там верхом на перекладине, держась руками за тонкую веревку, наслаждались сознанием, что их отделяет от других расстояние в несколько саженей, или всласть обливались в своем одиночестве горькими слезами. Прятались также в трюме,

между балластом, или на снастях, или висели, держась за конец линя, спущенный за борт, словно вялясь на солнце, – словом, шли на все, лишь бы не видеть друг друга. Увы! Путешествие и долгое совместное сожительство открыли им глаза на самих себя!

Всякая муштровка с них соскочила; они делали свое дело лишь ровно настолько, чтобы корабль мог плыть, а это были сущие пустяки в хорошую погоду. Судно стало похоже на запущенную конюшню; матросы сами спотыкались о разбросанные всюду обглоданные кости; спать валились, где попало, почесывались, где кусало, рычали, не раскрывая глаз, если на них нечаянно наступали.