Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр (читать хорошую книгу .TXT) 📗

С высоты стен замка Сант'Эльмо Николино с ужасом следил за совершавшимися преступлениями. Он удивлялся тому, что республиканцы не предпринимают никаких мер против подобных зверств, и спрашивал себя, уж не дошел ли комитет республиканцев до такого жалкого состояния, что позволил лаццарони стать хозяевами города, раз он не пытается положить предел всем этим бесчинствам.

Беспрестанные вопли неслись из разных кварталов города и поднимались до высот крепости Сант'Эльмо. Клубы дыма внезапно вырвались из скопления домов и, разносимые сирокко, густой пеленой нависли между городом и замком. Убийства, начатые на улицах, продолжались на лестницах и заканчивались на террасах дворцов — почти на расстоянии выстрела часовых. Роберто Бранди обошел все двери и потерны замка, удвоил там караул, отдав приказ стрелять по всякому, кто явится сюда, будь то лаццарони или республиканцы. Он имел, по-видимому, некие особые соображения и следовал какому-то своему тайному плану.

Королевское знамя продолжало развеваться над стенами крепости: несмотря на отъезд Фердинанда, оно не исчезало ни на минуту.

Это знамя, знак верности королю, радовало взоры лаццарони.

С подзорной трубой в руке Николино тщетно искал на улицах Неаполя своих знакомых. Было известно, что Молитерно не вернулся в Неаполь; Роккаромана скрывался; Мантонне, Скипани, Чирилло и Веласко выжидали.

В два часа пополудни произошла смена караула; в крепости часовые сменялись каждые два часа.

Николино показалось, что часовой, который находился к нему ближе других, кивнул ему.

Он не подал вида, что заметил это; но через несколько мгновений снова взглянул в его сторону.

На этот раз сомнений не оставалось. Этот знак был тем очевидней, что трое других часовых устремили взгляд кто на горизонт, в сторону Капуа, откуда ожидали французов, кто — в направлении Неаполя, который рушился под огнем и мечом, и не обращали никакого внимания на четвертого часового и пленника.

Итак, Николино беспрепятственно мог приблизиться к караульному и пройти мимо него на расстоянии шага.

— Сегодня за обедом обратите внимание на ваш хлеб, — бросил ему часовой.

Николино вздрогнул и продолжал свой путь.

Его первым чувством был страх: он подумал, что его хотят отравить. Сделав шагов двадцать, он вернулся и, снова проходя мимо часового, спросил:

— Яд?

— Нет, записка, — отвечал тот.

— А! — перевел дух Николино, сразу почувствовав облегчение.

И, отойдя на некоторое расстояние, он уже больше не смотрел в сторону часового.

Наконец-то республиканцы на что-то решились! Недостаток инициативы у mezzo ceto 8 и у знати — главный порок неаполитанцев. Насколько народ, как пыль, вздымаемая ветром, всегда готов к восстанию, настолько средний класс и аристократия трудно откликаются на революции.

При любой перемене mezzo ceto и аристократия слишком боятся потерять то, чем владеют, тогда как народ, который не владеет ничем, может только выиграть.

Было три часа пополудни. Николино обедал в четыре; следовательно, ему оставалось ждать час. Этот срок показался ему вечностью.

Наконец, он истек. Николино сосчитал все четверти и половины, которые вызванивали на трехстах церквах Неаполя.

Он спустился к себе; стол был накрыт как всегда; перед прибором лежал хлеб. Николино бросил на него беглый взгляд. Хлеб не был надломлен — вся круглая верхняя корка была гладкой и нетронутой. Если записка внутри — стало быть, ее запекли в тесте.

Николино начал думать, что предупреждение было ложным.

Он посмотрел на тюремщика, прислуживавшего ему за столом с тех самых пор, когда блюда начали становиться все изысканнее. Теперь юноша надеялся, что он даст ему знак, побуждающий разломить хлеб.

Но тюремщик оставался бесстрастным.

Николино осмотрел стол, думая найти какой-нибудь предлог отослать его. Напрасно: стол был накрыт безупречно.

— Друг мой, — сказал он тюремщику, — комендант так добр ко мне, что я не сомневаюсь: он непременно пришлет мне бутылку асприно для возбуждения аппетита, если я попрошу его об этом.

Асприно в Неаполе — то же, что сюренское в Париже.

Тюремщик вышел, пожав плечами и как бы говоря: «Что за причуда просить уксус, когда на столе лакрима кристи и монте ди прочида!»

Однако, коль скоро ему велели быть с пленником особо внимательным, он повиновался с такой поспешностью, что даже не закрыл дверь камеры.

Николино окликнул его.

— Да, ваше сиятельство! — отозвался тюремщик.

— Я прошу вас закрыть за собой дверь, друг мой, — сказал Николино. — Открытые двери вызывают у пленников искушение.

Тюремщик, который знал, что бегство из замка Сант'Эльмо невозможно, если только не спуститься, как Этторе Карафа, со стены по веревке, запер камеру не столько для успокоения своей совести, сколько затем, чтобы не поступить неучтиво по отношению к герцогу.

Как только ключ повернулся в замочной скважине, со скрежетом замкнув дверь на два оборота, Николино, чувствуя себя в безопасности, разломил хлеб.

Он не ошибся. В самой середине мякиша находилась свернутая записка, приклеенная к тесту; это доказывало, что она была вложена туда, когда пекли хлеб, как и думал пленник.

Николино прислушался: никакого шума не было; он быстро развернул записку и прочитал:

«Ложитесь сегодня спать не раздеваясь. Если услышите шум между одиннадцатью и двенадцатью, оставайтесь спокойны. Знайте: это явились Ваши друзья. Будьте только готовы помочь им».

— Черт возьми! — прошептал Николино. — Хорошо, что меня предупредили. Я бы принял их за лаццарони и оттрепал как следует. Посмотрим постскриптум:

«Необходимо, чтобы завтра с рассветом французское знамя появилось над замком Сант 'Элъмо. Если наша попытка не удастся, сделайте все возможное со своей стороны. Комитет предоставляет в Ваше распоряжение пятьсот тысяч франков».

Николино разорвал записку на тысячу мельчайших частиц и рассеял их по всей камере.

Он закончил это в ту самую минуту, когда ключ в замке повернулся и на пороге появился тюремщик с бутылкой асприно.

Николино, унаследовавший от матери французские вкусы, терпеть не мог асприно; но на этот раз ему показалось, что он должен принести жертву родине. Он наполнил стакан, поднял его, провозгласил тост за здоровье коменданта и разом осушил его, прищелкнув языком с таким видом, словно только что выпил стакан шамбертена, шатолафита или бузи.

Восхищение, какое Николино внушал тюремщику, удвоилось: ведь, право же, надо обладать поистине мужеством героя, чтобы выпить, не поморщившись, стакан такого вина.

Обед оказался еще лучше, чем обычно. Николино высказал по этому поводу свою благодарность коменданту, который явился, как уже вошло у него в привычку, проведать своего пленника за кофе.

— Что ж! — ответил Роберто Бранди. — Благодарность относится не к повару, а к асприно: это оно вызвало у вас аппетит.

Николино не имел обыкновения подниматься на крепостную стену после обеда, который затягивался теперь, когда стал гораздо обильнее, до половины шестого и даже до шести вечера. Но, будучи возбужден не столько выпитым вином, как думал комендант, сколько полученной запиской, видя, что синьор Роберто Бранди в хорошем расположении духа, и не сомневаясь, что Неаполь так же интересен ночью, как и днем, Николино так упорно стал жаловаться на тяжесть в желудке и боль в голове, что комендант сам предложил ему выйти подышать воздухом.

Узник заставил себя просить; затем, чтобы не обидеть коменданта, он согласился наконец подняться с ним вместе на стену.

Неаполь вечером представлял собой такое же зрелище, что и днем, только во тьме оно казалось еще ужаснее. Грабежи и убийства совершались теперь при свете факелов, их огни метались во мраке как безумные, словно играли в какую-то фантастическую, страшную игру, придуманную смертью. Пожары продолжали пылать; яростное пламя прорывалось сквозь густой дым, стелившийся над пожарищем, и Неаполь являл сейчас ту же картину, какую наблюдал в Риме восемнадцать столетий назад Нерон.