Булатный перстень - Плещеева Дарья (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗
— У нас — фавориты.
Вот оно что, подумала Александра, вся твоя философия, голубчик, происходит оттого, что ты нехорош собой и умеешь быть лишь угрюмым. Князь Потемкин-Таврический, который государыне чуть ли не супруг, — весел, остроумен, его мысли кипят и пенятся, а покойный фаворит Ланской был чудо как красив, образован, изящен, деликатен.
— Однако фаворит бывает один, а министров и советников поболее десяти.
— И что же? Каждый из них печется о своем благе.
— Ну, допустим, сперва — о своем благе, но ведь волей-неволей вынужден печься и о благе Отечества!
— Но что есть благо Отечества? Не выдумка ли оно? — спросил Майков. — Должны ли мы так узко понимать то, что на самом деле есть вселенское благо? Взять любое немецкое княжество размером с наш Елагин остров. Для живущего там немца оно — Отечество. Значит ли это, что ради блага своего Елагина острова наш немец имеет право залить кровью весь остальной мир?
— Нет, конечно…
— Вот и я говорю — нет, поскольку нужно подняться над самим понятием Отечества и задуматься о вселенском благе. А поскольку цари, короли и турецкие султаны на это неспособны, то должны быть иные способы добиваться победы вселенского блага.
Надо же, подумала Александра, кого только ни встретишь среди моряков. «Естественный человек», начитавшийся Руссо и Гельвеция, был, теперь вот — всемирный благодетель, и до того озабочен своими идеями, что и в декольте не заглянет! А ведь покойный Василий Фомич рассказывал о людях, алкающих царства всеобщего благоденствия. Он, как многие образованные господа, и в масонскую ложу вступил, и обряды исполнял, но его азарта хватило ненадолго. Кое о чем он супруге даже с весельем рассказывал — когда удавалось ее насмешить, то и супружеский долг она исполняла, не морщась.
Она подала знак лакею Степану, и тот с подносом оказался рядом.
— Лимонад, оранжад, — предложила Александра. — Позже будет мороженое.
Майков был умен — понял, что дама избегает опасных тем. И заговорил о театре.
Александра прокляла тот миг, когда вступила с ним в беседу, — он преважно толковал о Княжнине с Сумароковым, а меж тем Нерецкий запел, и пел для нее, пел тот самый романс, что в домашнем концерте у Гавриловых!
Потом запела Мавруша. За ней — госпожа Гаврилова. Майков говорил об античной трагедии, мало беспокоясь, слушает ли его Александра. Занятный морской офицер, подумала она, вот Михайлову и в голову бы не пришло читать Еврипида… с него хватит и Руссо, которого он считает проповедником бесштанного хождения… А Гаврилова вычитала у француза про естественную потребность матери самой кормить грудью дитя, а не отдавать его чужой бабе…
Наконец музыка всех утомила. Александра велела лакеям обнести гостей мороженым и холодным лимонадом. Прием близился к концу. Гости стали расходиться — те, кто жил неподалеку, предпочитали возвращаться пешком, иные распоряжались насчет экипажей.
В гостиной остались четверо — Майков, Нерецкий, Мавруша и Александра.
Тут стало ясно, что Майков — хороший товарищ. Он увлек Маврушу к клавикордам, словно бы не замечая, что Нерецкий и Александра договариваются взглядами. Затем Александра удалилась в кабинет, не оборачиваясь, а Нерецкий последовал за ней. Майков позаботился и о том, чтобы Мавруша этого не заметила. Он коснулся пальцами костяных клавиш — и мелодия, чересчур легкомысленная для человека, ищущего вселенского блага, проводила влюбленных.
Войдя в темный, насколько это возможно в белую ночь, кабинет, Александра повернулась — и тут же оказалась в объятиях.
Не нужно было ни поцелуев, ни слов — только чувствовать себя спаянной навеки с этим человеком. Вот только вечность оказалась не долее двух минут.
— Отчего мы раньше не встретились? — прошептал Нерецкий.
— Но ведь встретились?
— Поздно.
— Как — поздно?
— Мы созданы друг для друга, я сразу это понял, когда вас увидел… и мы не можем быть вместе, нельзя…
— Почему?
— Нельзя… — при этом Нерецкий прижимал Александру к груди все сильнее.
— Вы не свободны? — спросила она.
— Я свободен, но… при этом — связан по рукам и ногам… Я не могу предложить вам себя, это было бы слишком жестоко…
Тут она вспомнила, как проницательные дамы определили Нерецкого одним словом: «не жених».
— Вы о болезни? Но есть доктора, есть Италия…
— Все сложнее, ей-богу, сложнее… Вы — единственная, кого я могу любить, и все, что было раньше, кажется мне химерой, сонным бредом… Клянусь, это правда! Мне никто не нужен, кроме вас, но быть вместе мы не можем.
— Да что за преграда такая? — возмутилась Александра. — Если в силах человеческих ее одолеть — одолеем вместе!
— Не преграда — ловушка… и не будем об этом… Я не знал, что могу так полюбить, вдруг и всей душой… Это плохо — что я не нашел в себе сил сразу отказаться от вас… Я думал — еще одна встреча, знаете, как больному — еще один глоток воздуха… И не сдержался…
— Я понимаю. И со мной то же самое. Я не знала, что могу отдать всю душу так, с первого взгляда… нет, с первых звуков голоса… Увидела я вас уже потом… я — ваша, ваша…
— Да… но нельзя… Я не могу вам ничего объяснить, но поверьте мне! — воскликнул он. — Мое положение ужасно, и если бы не наша встреча — я бы смирился… Да что я говорю! Смириться придется теперь мне! Есть вещи недопустимые…
— Вы говорите загадками!
— Я не должен был сюда приходить!
— Молчите, молчите…
Александра притянула к себе его голову, нашла губами его губы. Поцелуй был долгим и радостным. Таким долгим, каких раньше не бывало. И руки словно вырвались на свободу, пальцы проникали в щелочки, чтобы ласкать кожу.
Они пребывали в этом поцелуе, как в эфирном дворце, и все не могли покинуть его, хотя течение времени ощущали и даже удивлялись — как возможен столь длительный восторг?
Руки совсем осмелели. Они готовили оба тела к иному наслаждению словно сами по себе, независимо от рассудка. Но Нерецкий опомнился и прервал поцелуй.
— Теперь понимаешь? — спросил он хрипло. — Только ты… и проклятая ловушка!.. — и выбежал из кабинета.
Александра не стала его удерживать, опустилась в кресла и тихо засмеялась. Она была счастлива. Преграды — на то и преграды, чтобы их опрокидывать. Тут было за что побороться — и она радостно предвкушала борьбу и победу, и приз.
Забавная мыслишка заскочила в голову — если бы Михайлов не дался сразу в руки, все сложилось бы, возможно, иначе. Но Михайлов остался в прошлом, а Нерецкий уже звал в будущее.
Тут в кабинет вбежала Мавруша с воплем:
— Ай, тетенька, сударыня, Сашетта! — опустившись на колени, она обхватила Александру и спрятала лицо в складках ее юбки.
— Что с тобой? Что случилось? Тебя обидели? — забеспокоилась Александра. Мало ли что брякнул смольнянке причудливый Майков.
— Ай, нет, нет! Я счастлива, я так счастлива!
— Что стряслось-то?
— Ничего не стряслось! А просто счастлива!
Так Александра и не добилась от нее толку.
Выпроводив Маврушу, она подошла к окну. Белая ночь царствовала в столице. Откуда-то прилетал и исчезал любимый аромат сирени. Отныне сирень для Александры стала образом любви и восторга. Вдруг вспомнился латинский девиз иезуитов, о которых говорили недавно у Вейкартов: будет или не будет в столице иезуитский пансион, а коли будет — хорошо ли отдавать туда мальчиков?
— In hoc signo vinces, — произнесла Александра, представив себе знамя, сотканное из гроздьев сирени. — Во имя сего знамени победишь. Он будет моим!
Глава четвертая
ЕРОХИНА ПЛАНИДА
Ероха брел по Кронштадту и искал воду. Воды требовалось немало, чтобы окунуться с головой, но не единожды, а столько, сколько нужно, чтобы прогнать хмель.
Но он потерялся. Когда Михайлов на рассвете в Купеческой гавани выпроводил его из яла, Ероха сперва прилег вздремнуть на какую-то лавку, а потом пошел не вдоль острова, а поперек, сильно удивляясь: где Итальянский пруд, где ведущий к доку канал, площадь перед Петровской пристанью, где Зимняя пристань?
