Лекарь. Ученик Авиценны - Гордон Ной (первая книга txt) 📗
Для Роба наступили счастливые дни. Он прочитал в медресе лекцию о промывании открытых ран вином; слушателей было мало — в то утро гость, лекарь из Рея, читал лекцию о физической любви. Персидские медики неизменно спешили на лекции, посвященные половой жизни, и Роба это удивляло, ведь в Европе этот вопрос не входил в компетенцию лекарей. Впрочем, он и сам побывал не на одной такой лекции, и брак его оказался исключительно удачным — то ли благодаря всему, что Роб там узнал, то ли вопреки.
Мэри быстро приходила в себя после родов. Они точно выполняли предписания Ибн Сины, который предупредил, что супругам следует воздерживаться от телесного общения в течение шести недель после родов, а наружные половые органы молодой матери советовал смазывать оливковым маслом и втирать в них мед, разведенный в ячменном отваре. Это лечение оказалось очень удачным. Шесть недель, правда, показались им целой вечностью, и когда этот срок пришел к концу, Мэри жадно прильнула к мужу, едва только он обнял ее.
Минуло еще несколько недель, и у Мэри стало пропадать молоко. Это было удивительно и тревожно, ведь с самого начала молока у нее было в изобилии. Она говорила Робу, что в ней бурлит молочная река, там достаточно, чтобы напоить весь мир. Кормление младенца приносило ей огромное облегчение, иначе болезненное давление внутри грудей стало бы невыносимым. Но вот, совсем скоро, это давление исчезло, а боль ей теперь причиняло тоненькое хныканье голодного Роба Джея.
Стало ясно, что нужна кормилица. Роб поговорил с несколькими повитухами и через них отыскал крепкую миловидную армянку, именем Приска, у которой с избытком хватало молока и для своей новорожденной дочери, и для сына хакима. Четыре раза в день Мэри носила сынишку в лавку кожевника Диркана, мужа Приски, и ждала, пока маленькому Робу Джею давали грудь. По ночам же Приска приходила в домик в Яхуддийе и ночевала с обоими младенцами в соседней с хозяевами комнате, а Роб и Мэри старались потихоньку предаваться любви, наслаждаясь затем роскошью спать беспробудно.
Мэри выполнила свое предназначение и теперь сияла от счастья. Ее красота расцвела с новой силой. Робу иногда казалось, что рождение сына, созданного ими обоими — это исключительно заслуга самой Мэри, но его любовь к ней от этого только росла.
В первую неделю месяца шабан через Исфаган снова прошел караван реб Мойше бен Завиля, возвращавшийся обратно в Кум. Купец привез подарки от реб Мульки Аскари и его невестки Фары. Младенцу Мирдину бен Иессею Фара с любовью и заботой сшила шесть комплектов полотняной одежды, а торговец жемчугами возвратил Робу шахскую игру, принадлежавшую покойному сыну.
Мэри в последний раз всплакнула по Фаре. Когда она вытерла слезы с глаз, Роб расставил на доске Мирдина фигуры и обучил жену этой игре. Они потом часто в нее играли. Роб не ожидал от жены слишком многого — в конце концов, то была игра для воинов, а Мэри всего лишь женщина. Но она быстро всё схватывала и вскоре брала его фигуры, гикая и издавая боевые кличи, какие пристали разве что разбойникам-сельджукам. То, как быстро она научилась командовать царской армией, пусть и было не совсем естественно для женщины, однако же подтверждало истину, давно усвоенную Робом: Мэри Каллен была существом необыкновенным.
Пришел месяц рамадан и захватил Карима врасплох: тот закоснел в грехах, и теперь ему невозможно было достичь душевной чистоты и полного покаяния, какие приличествуют месяцу поста, а сознавать свою греховность было тяжко. Даже частые молитвы и строгий пост не помогали ему прогнать мысли о Деспине, и его тянуло к ней с прежней неуемной силой. Да и то сказать, Ибн Сина почти каждый вечер молился то в одной, то в другой мечети, а по вечерам ужинал с муллами и знатоками Корана. Таким образом, рамадан обеспечивал любовникам полную свободу свиданий и Карим виделся с Деспиной не реже, чем раньше.
Ала-шах тоже был занят во время рамадана — он часто молился при народе, были и другие царские обязанности, отнимавшие много времени, поэтому однажды Кариму даже удалось — впервые за много месяцев — вырваться в маристан. К счастью, Ибн Сины в тот день в больнице не было, он ухаживал за придворным, которого постигла лихорадка. Карим чувствовал за собой вину: Ибн Сина всегда относился к нему справедливо и доброжелательно, и Кариму тяжело было находиться рядом с супругом Деспины.
Посещение больницы принесло Кариму горькое разочарование. Нет, учащиеся все так же следовали за ним повсюду, даже в большем количестве — о Кариме ходили все более удивительные легенды. Но никого из больных он теперь не знал; все, кого он когда-то лечил, либо уже умерли, либо давным-давно выздоровели. Пусть некогда он обходил все эти залы с твердой уверенностью в своих силах и умении, зато теперь обнаружил, что запинается, нервно задавая вопросы: не было полной ясности, что же интересует его у больных, за которых отвечают другие лекари.
Ему удалось завершить визит благополучно, не выставив себя круглым дураком, но для себя Карим сделал грустный вывод: если он не станет посвящать больше времени настоящей лечебной практике, то от всех знаний и умений, заработанных с таким трудом долгими годами учебы, скоро ничего у него не останется.
Выбирать ему, правда, не приходилось. Ала-шах заверил его, что их обоих ожидают такие головокружительные высоты, перед которыми медицина просто померкнет.
В нынешнем году Карим не участвовал в чатыре. Он не готовился к нему, да и располнел куда больше, чем положено бегуну. Он наблюдал за состязанием, сидя рядом с шахом.
Первый день байрама выдался даже жарче, чем тот, когда бежал он сам, и начало состязания было довольно вялым. Царь возобновил свое обещание даровать калаат тому, кто сумеет повторить достижение Карима и пробежать все двенадцать этапов до Вечерней молитвы, однако уже было ясно, что сегодня никто не сможет одолеть все сто двадцать шесть римских миль.
Настоящее состязание началось уже на пятом этапе и вскоре превратилось в борьбу между аль-Гаратом из Хамадана и молодым воином по имени Нафис Джурджис. Каждый из них в прошлом году начал бег слишком резво и выдохся задолго до конца. Теперь же, не повторяя своей ошибки, оба бежали очень медленно.
Карим криками подбадривал Нафиса. Ала-шаху он объяснил: это вызвано тем, что Нафис был вместе с ними в индийском походе. По правде же говоря, он симпатизировал молодому воину, но еще больше хотел, чтобы победа не досталась аль-Гарату. Он ведь помнил аль-Гарата с детства, проведенного в Хамадане, и при встрече в прошлом году Карим снова ощутил всю глубину презрения соперника к бывшему мальчишке для удовольствий Заки Омара.
Но Нафис, забрав из колчана восьмую стрелу, сник, и в состязании остался один аль-Гарат. День уже клонился к вечеру, а жара стояла невыносимая. Аль-Гарат поступил мудро: он сделал знак, что завершит этот этап и удовольствуется тем, что его признают победителем.
Вместе с шахом Карим проехал этот этап верхом далеко впереди бегуна, чтобы приветствовать его у финишной черты. Ала восседал на своем диковатом белом жеребце, Карим красовался в седле серого арабского скакуна, гордо вскидывавшего голову. По дороге настроение Карима заметно улучшилось: все вокруг понимали, что еще не скоро кто-то другой сумеет — если вообще сумеет! — пробежать чатыр так, как бежал он в прошлом году. И потому его повсюду приветствовали бурными кликами радости, не забывая в нем и героя Мансуры и Каузамби. На лице Ала-шаха цвела довольная улыбка, и Карим понял: аль-Гарата шах поздравит благосклонно, но бегун останется крестьянином-бедняком, а сам Карим вскоре сделается визирем Персидской державы.
Они проезжали мимо маристана, и на крыше он заметил евнуха Вазифа, а рядом с ним закутанную в покрывало Деспину. При виде ее сердце у Карима забилось чаще, он улыбнулся. Куда лучше проезжать мимо нее вот так, верхом на бесценном скакуне, в одежде из шелка и тонкого полотна, чем пробегать, шатаясь, провоняв потом, почти ослепнув от невероятной усталости!
