Жозеф Бальзамо. Том 1 - Дюма Александр (список книг TXT) 📗

В третий раз с вечера Людовик XV отворил дверь спальни новобрачных и вздрогнул, увидев, что будущая французская королева, бледная, с глазами, подведенными фиалковыми тенями, как у величественной Магдалины Рубенса, сидит, откинувшись назад, на молитвенной скамеечке; сон в конце концов унес ее горести, и заря с религиозным благоговением окрашивала лазурью ее белое одеяние.

В глубине на кресле, придвинутом к стене, покоился дофин Франции, и ноги его в шелковых чулках лежали в луже; он был бледен, как и его юная супруга, и так же, как у нее, лоб его покрывали капли холодного пота, который выступает, когда человека мучают кошмарные сны.

Брачное ложе было даже не смято.

Людовик XV нахмурил брови; скорбь, доселе неведомая ему, обожгла, словно раскаленным железом, королевское чело, которое оледенело от эгоизма, хотя разврат и пытался его отогреть.

Он покачал головой и возвратился к себе в покои, которые показались ему гораздо темней и куда более пугающими, чем ночью.

66. АНДРЕА ДЕ ТАВЕРНЕ

30 мая, то есть через день после той ужасной ночи, исполненной, как сказала Мария-Антуанетта, предвестий и предзнаменований, пришел черед и Парижу отпраздновать свадьбу своего будущего короля. Поэтому все население направилось на площадь Людовика XV, где должен был состояться фейерверк, необходимое дополнение ко всем крупным публичным торжествам, которое парижанин воспринимает немножко с иронией, но без которого не может обойтись.

Место было выбрано крайне удачно. Шестьсот тысяч зрителей могли прогуливаться там без всяких неудобств. Вокруг конной статуи Людовика XV были устроены подмостки, чтобы дать возможность увидеть фейерверк всем собравшимся на площади и поднять его на десять — двенадцать футов над землей.

Парижане по своему обыкновению подходили группами и долго выбирали местечко получше и поудобнее; это была ненарушимая привилегия пришедших первыми.

Мальчишки забирались на деревья, люди почтенные устраивались на каменных тумбах, женщины — на балюстрадах, на кучах земли возле канав и на подмостях, сколоченных под открытым небом торговцами-цыганами, которых всегда полно на всяких парижских праздниках и которым богатое воображение позволяет мгновенно менять товар в зависимости от спроса.

К шести вечера вместе с первыми зеваками прибыли несколько команд стражников.

На сей раз за порядком надзирала французская гвардия, поскольку финансовая канцелярия города отказалась уплатить вознаграждение в сумме тысячи экю, которое потребовал командир полка маршал и герцог де Бирон.

Полк этот возбуждал страх и любовь у населения Парижа, в глазах которого всякий, кто служил в нем, выглядел одновременно и Цезарем и Мандреном [160]. Французские гвардейцы, страшные на поле битвы, непреклонные при исполнении своих обязанностей, в мирное время и вне службы пользовались репутацией сущих разбойников; в мундирах они были прекрасны, воинственны и безукоризненны, их смотры восхищали жен и внушали почтение мужьям. Но, освободясь от требований устава и оказавшись в толпе в качестве частных лиц, они становились грозой для тех, кому еще недавно внушали восторг, и чрезвычайно докучали тем, кого вчера оберегали.

Поэтому город, обретя в застарелом своем предубеждении к этим ночным гулякам и завсегдатаям игорных притонов повод не платить запрошенную тысячу экю, направил охранять порядок городских стражников под тем, надо сказать удачным, предлогом, что, дескать, на семейных празднествах вроде того, какое предстоит, вполне достаточно иметь для охраны порядка простых обитателей города.

Получившие увольнение французские гвардейцы смешивались с группами, о которых мы недавно упоминали, и вели себя разнузданно, чтобы не сказать свирепо, вызывая в толпе вспышки недовольства, каковое они подавили бы пинками, тычками, прикладами и даже арестом, если бы их командир, их Цезарь, герцог де Бирон, имел право именовать их в тот вечер солдатами.

Крики женщин, ропот горожан, жалобы торговцев, чьи пирожки и пряники французские гвардейцы поглощали, не платя ни гроша, производили ложное смятение, подготавливая к подлинному, которое неизбежно должно было произойти, когда шестьсот тысяч зевак сойдутся на площади; все это весьма оживляло место нашего действия, и к восьми вечера площадь Людовика XV являла собой огромную картину Тенирса с некоторыми французскими особенностями.

После того как парижские мальчишки, в одно и то же время самые шустрые и самые ленивые в мире, расселись или, верней, вскарабкались на деревья, а почтенные горожане и простолюдины заняли свои места, начали прибывать кареты дворянства и финансистов.

Никаких проездов устроено не было, и кареты беспорядочно протискивались по улицам Мадлен и Сент-Оноре, подвозя к новым зданиям тех, кто получил от губернатора приглашения на места у окон и на балконах, откуда можно будет прекрасно полюбоваться фейерверком.

Те из приехавших, у кого не было приглашений, оставляли свои кареты у мест разъездов на площади и, предшествуемые лакеями, вливались в толпу, уже довольно тесную, хотя в ней оставалось еще достаточно места для всех, кто умел его себе отвоевать.

Интересно было наблюдать, с какой прозорливостью все прибывшие в ночной темноте использовали при своем величественном продвижении любую неровность грунта. Чрезвычайно широкая, но еще не завершенная улица, которая должна была получить название Королевской, тут и там была изрыта глубокими канавами, по краям каковых лежали кучи выкопанной земли. Каждое такое возвышение занимала группа людей, являя некое подобие волны, вздымающейся над людским морем.

Время от времени волна, уступая напору других волн, обрушивалась под хохот толпы, пока еще не слишком стиснутой, так что подобные падения не представляли опасности и упавшие могли подняться.

Около половины девятого взгляды всех присутствующих стали обращаться в одном направлении и сошлись на подмостях, где готовился фейерверк. И как раз в это время в толпе пошла усиленная работа локтями, чтобы оградить захваченную территорию от постоянно возобновляющихся попыток вторжения на нее.

Считалось, что фейерверк этот, составленный Руджери, станет соперником фейерверка, устроенного в Версале инженером делла Торре [161], тем паче что соперничество это представлялось достаточно простым благодаря вмешательству позавчерашней грозы. В Париже знали, что в Версале не смогли использовать щедрость короля, выделившего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, так как после первых же ракет хлынул ливень и все залил, а поскольку вечером 30 мая погода стояла прекрасная, парижане заранее были уверены, что восторжествуют над соседями-версальцами.

Ну а кроме того, Париж куда больше верил Руджери с его давней популярностью, чем делла Торре, только-только приобретшему известность.

Впрочем, в проекте Руджери, не столь причудливом и туманном, как у его собрата, все пиротехнические замыслы были подчинены крайне благородному строю: аллегория, царица той эпохи, сочеталась в нем с привлекательнейшим архитектоническим стилем; помост изображал древний храм Гименея [162], каковой у французов соперничает в неувядаемости с храмом Славы; он опирался на гигантскую колоннаду и был окружен парапетом, по углам которого стояли фигуры дельфинов с разинутыми пастями, ожидавшие лишь сигнала, чтобы начать извергать потоки пламени. Напротив дельфинов восседали на урнах величественные и напыщенные Луара, Рона, Сена и Рейн, река, которую мы так силимся сделать французской наперекор всему миру и, если верить новейшим песням наших немецких друзей [163], даже вопреки ее желанию; все четыре — мы имеем в виду все четыре реки — готовы были излиться, но не водами, а синим, белым, зеленым и розовым огнем в тот момент, когда вспыхнет колоннада.