Дочери мертвой империи - О&#39 (мир бесплатных книг txt, fb2) 📗

Ее лицо смягчилось.

– Мне очень жаль, что так случилось. Надеюсь, ты увидишь свою семью. Ты еще слишком молодая, чтобы справиться со всем в одиночестве. Не в нынешнее время. Знаешь, – добавила она, – с белыми здесь остановился чешский офицер. Он порядочный человек. Попробуй поговорить с ним насчет телеграммы.

Воодушевившись, я улыбнулась ей. Алена подарила мне новую надежду.

– Поговорю.

– Это мама тебе дала поносить? – спросила меня Евгения, теребя льняную рубашку и пояс, которые ее мать выложила на скамью.

Алена понесла еду солдатам, отказавшись от просьбы детей к ней присоединиться.

– Да. Прости, что приходится брать твою одежду.

– Забудь, – отмахнулась она. – Тебе нужнее.

Я взглянула на свою запятнанную блузу – последнюю ниточку, связывающую меня с прошлой жизнью. У меня не было даже фотографий. А эта рубашка пережила мою мать.

– Я хочу ее сжечь, – сдавленно произнесла я, чувствуя, как горло перехватывает спазмом.

– Хорошо, я сделаю, – мягко ответила Евгения.

– Спасибо. Где мне можно уединиться, чтобы переодеться? – спросила я.

Евгения уставилась на меня, широко раскрыв глаза.

– Ты видишь здесь отдельные комнаты? – спросила она. – Или специально спрашиваешь, чтобы указать на их отсутствие?

– Я не хотела…

– Или хочешь, чтобы я для тебя развесила тряпки? Просто переодевайся. Никто не будет подглядывать.

Я повернулась к углу и разделась. Когда я наклонилась, чтобы снять сарафан, порванный корсет распахнулся спереди. Вся его подкладка расползалась на части.

– Это что? – спросила Евгения, указав пальцем.

Солнечный свет, струящийся из окна, отражался от моей груди, разбрызгивая по стене яркую радугу. Любопытствуя, Евгения подошла поближе. Я тут же постаралась запахнуть корсет, под которым скрывались самоцветы, вшитые в потрепанную подкладку.

Евгения рассмеялась, не веря глазам:

– Похоже, у тебя правда были еще самоцветы.

– Да.

Она смотрела на них несколько секунд, а потом по ее щекам расплылся знакомый румянец.

– Что такое? – спросила я.

Она скривила рот в самоуничижительной усмешке:

– Наверное, один такой стоит больше, чем весь этот дом.

– Это не моя вина, – машинально сказала я.

Евгения помрачнела:

– А я и не говорю, что твоя.

Конечно, она такого не говорила, но тон ее голоса намекал именно на это. Он словно требовал от меня чувства стыда за семью, в которой я родилась. Я не могла это вытерпеть. Мне хотелось отругать ее, но я закрыла рот.

– Но раз уж мы заговорили об этом, – продолжила Евгения, – твои родители вряд ли боролись за права крестьян, так ведь? Не могли же они получить эти бриллианты, разделяя прибыль или требуя повысить зарплату рабочим?

– Мои родители любили крестьян! – начала спорить я. – Они были хорошими… – Но вовремя оборвала следующую фразу. Едва не сказала «хорошими правителями».

Злость на себя вспыхнула в груди так же сильно, как до этого и на Евгению. Ни в коем случае нельзя поддаваться на ее подначки и ненароком сболтнуть правду.

– Хорошими помещиками? – закончила она за меня со злой иронией в голосе. – Хорошими начальниками? Такого не бывает. Если у кого-то есть деньги, или земля, или самоцветы, это не значит, что он этого заслуживает. Прибыль должны получать рабочие.

– О, молодец, Евгения, выучила, что говорят коммунисты. Ты хотя бы знаешь, что это значит? Ты понимаешь, что Россия развалится, если вы выгоните всех образованных и умелых лидеров? Вы украли землю, но не знаете, как работать на ней в таком масштабе. Вы захватили фабрики, но не знаете, как ими управлять. Боюсь представить, в каком состоянии окажется наша империя через год. Если коммунисты победят, все рассыплется в прах.

Евгения смотрела на меня, словно на червяка, словно сожалела, что спасла меня. Это отчетливо читалось на ее лице.

– Империи больше нет, Анна. Настала пора людям управлять самими собой. А остальному мы научимся. Вы определяли, кто получает образование, и за счет этого удерживали власть. Может, я училась всего несколько лет. Но я знаю, что правильно. А еще я знаю, что несправедливо, когда у одного человека есть все, чего можно желать, – она указала на мой корсет, – в то время как другие умирают с голоду.

Мои щеки горели. Обычно так случалось только в те моменты, когда я была готова окончательно выйти из себя. Раньше такое частенько бывало, когда Алексей не переставал мне надоедать, или когда Татьяна дразнила меня за какую-нибудь ошибку, или когда большевистский охранник грубил Маше.

– При царе сколько голосов помещиков нужно было, чтобы избрать одного народного представителя, Анна? Ты знаешь?

– Двести тридцать.

– А знаешь, сколько для этого нужно было голосов крестьян?

– Для этого была весомая причина…

– Сколько?

– Шестьдесят тысяч. Но это потому, что в России крестьян гораздо больше, чем помещиков. Эти правила существовали, чтобы более низкие классы не лишились своих прав! Будь по-вашему, все бы разворовали, как делаете сейчас. Коммунисты хотят все бесплатно, ничего для этого не делая.

– А что ты сделала, чтобы заработать эти самоцветы?

«Осторожно», – предупредил голос Татьяны.

Евгения не понимала, о чем говорит. Она не знала, как сложно управлять страной. Мои родители работали не покладая рук каждый день всю свою жизнь, чтобы нашему народу жилось хорошо. Она даже представить себе не могла, как сложно находить компромиссы, как трудно сохранять мир и вести целую страну к процветанию.

Хотя ее семья никогда не видела этого процветания. Вся их жизнь прошла здесь.

Жители Медного не могли даже мечтать об образовании, о том, чтобы поступить в университет или просто сделать свою жизнь хоть чуточку лучше. Константин, который, несмотря на свою холодность, казался человеком умным и харизматичным, добился только невысокой должности на фабрике. А вот если большевики победят, то он сможет получить место в Совете, а с ним – возможность на что-то влиять.

Я понимала, что привлекало их в большевистских идеях. Если бы мама с папой послушали Ольгу, которая настаивала на увеличении инвестиций в общее образование, крестьяне не оказались бы в таком бедственном положении. Но родители не виноваты. Тогда они приняли наилучшее решение, основываясь на доступной информации. Ради русского народа они работали до изнеможения. Если Евгения и ей подобные думают, что кровожадные, бесчеловечные большевики смогут лучше, то они глупцы.

– Ладно, – зло процедила я. – На, бери еще. Если я их не заслуживаю…

Я стала беспощадно драть нити корсета ногтями, пытаясь освободить очередной самоцвет, чтобы отдать его Евгении и тем самым заткнуть ей рот.

– Мне больше не надо! Они не должны принадлежать ни тебе, ни мне.

– Но я думала, что ты и твоя семья работали, пока…

Мой палец угодил в дыру в подкладке. Бриллиант под ней был острый и грубый, как будто его раскололи пополам. Сумасшествие! Ведь бриллиант нельзя разбить, если только… И тут меня осенило. Если только, конечно, в него не попала пуля.

Так вот как я пережила казнь! Я все думала, что это цепочка от брата Григория или просто милость божья осенили меня от смертоносных выстрелов. А теперь я вспомнила сильную боль в груди. В меня попали, но пуля срикошетила от бриллианта, а я потеряла сознание. Вот как все было: меня спас корсет.

Тот самый корсет, который должна была надеть Маша.

Колени задрожали. Я упала на скамью и согнулась в три погибели.

– Что ты делаешь? – недоуменно спросила Евгения. – Что случилось?

Я открыла рот, чтобы ответить, но вместо слов вырывался звериный вой. Я плотно сжала губы, проглотив его, и зажмурила глаза, не давая пролиться ни единой слезе.

Маша должна была надеть этот корсет. Она должна была выжить. Не я.

– Пожалуйста, оставь меня, – сдавленно прошептала я.

Маша умерла из-за меня. Это я выкрала у нее защиту, как выкрала ее цепочку, как увела ее лучшую подругу, когда мне было девять, а ей одиннадцать, как делала всегда, потому что Маша всегда отдавала, а я всегда брала.