Олимпия Клевская - Дюма Александр (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации .txt) 📗

Здесь нам следует прибавить: в те времена тот, кто произносил слово «иезуиты», имел в виду людей ученых, любезных, не чуждых новым веяниям своего века, тех, к чьему посредничеству обращались купцы, увлекая их в далекие и неведомые моря, к устьям Ганга и Голубой реки — этих индийских и китайских подобий Роны; тех, кого святое рвение вело в неизведанный мир, в равнины Бразилии либо к высокогорьям Чили; тех, оставшихся в Европе, перед кем политика, эта книга без конца, сама перелистывала свои страницы, где каждое слово — утраченная надежда или утоленное честолюбие, упроченный трон или разбитый венец; тех, наконец, кротких последователей бенедиктинцев, кого поэзия и словесность заточила под выбеленные своды монастыря, между чахлой лужайкой с редкими цветочками и ослепительным лучом солнца, сверкающего сквозь высокие силуэты коллегиальной церкви.

Итак, в Авиньоне, в этом особом городе, где было все, что имеется и в иных городах, а также много чего другого, были и свои иезуиты. И для начала нашей истории мы поведем любезного читателя в часовню дома послушников, предварительно напомнив, что дело происходит в первых числах мая 1727 года в правление семнадцатилетнего короля Людовика XV.

На возвышенном месте улицы, называвшейся улицей Послушников (мы говорим «на возвышенном месте», потому что улицы Авиньона, выстроенного так, чтобы противостоять мистралю и солнцу, по большей части либо круто поднимаются, либо столь же круто сбегают вниз), высилось здание означенного дома с пристроенной к нему часовней.

Это строение, по своим формам, а особенно по замыслу сходное со всем тем, что иезуиты возводили во Франции и даже за ее пределами, было выдержано в намеренно строгом и скромном стиле, который не принадлежал ни одной эпохе и не мог ничем опорочить тех, кто его применял, во-первых, потому, что ничего существенного не открывал взгляду, а во-вторых — потому, что надо быть весьма сведущим археологом, чтобы отыскать душу в камнях, кои принадлежат обществу, большинство членов которого отрицает ее даже в человеке.

Иезуиты, эти странники-прихлебатели, эти тайные завоеватели, помышлявшие шаг за шагом захватить власть над целым светом, должны были, обосновываясь там, где им волею судеб выпала участь оказаться, печься о том, чтобы их походный шатер, призванный однажды превратиться в цитадель, не бросался в глаза. Любой прихлебатель, пристраиваясь у чужого стола, старается не выглядеть роскошно одетым, как богач, или оборванным, как голодранец: и роскошь и нищета слишком притягивают посторонние взгляды. Всякий честолюбец принужден вначале являть собой образчик скромности, если не смирения, выжидая подходящей минуты, когда можно будет выпустить свои тигриные когти или распахнуть свою акулью пасть.

Вот так и Общество Иисуса будь то во Фландрии, во Франции или в Испании, где расположились его основные силы, позволяло строителям этих зданий лишь безликую архитектуру монастырей и казарм, которая в ту эпоху ограничивалась высокими кирпичными либо каменными стенами, узкими высокими окнами, забранными решетками, и почти лишенными украшений портиками — лишь кое-где допускались полуколонны, словно обычная круглая колонна — чересчур броский знак роскоши.

Подобная же суровость царит и внутри этих зданий, сочетаясь с неуклонным соблюдением гигиенических правил и распорядка дня; везде, где иезуитам положено надзирать за послушниками, все расчерчено по прямым линиям; везде, где святым отцам надлежит соприкасаться с мирянами, — полумрак и окольные пути.

Впрочем, мы не стремимся дать подробное описание обители авиньонских отцов-иезуитов, ибо в часовне дома послушников нас ожидает одно из главных действующих лиц, и, учитывая, насколько важная у него роль, мы поспешим к нему присоединиться.

Поскольку для завязки любой драмы необходимо предварительное описание мизансцены, добавим несколько слов о часовне, куда мы вводим наших читателей, как ранее сказали несколько слов о городе, по которому они совершили вместе с нами небольшую прогулку.

Итак, пусть они замрут на пороге и окинут взором не слишком широкий в диаметре круглый зал с лишенными всяких изображений витражами, в которые свет попадает из-под купола и изливается прежде всего на боковые своды, чтобы отдать им весь свой блеск и уже пригашенным соскользнуть на плиты пола; увидят длинный, почти лишенный украшений алтарь, тетивой стянувший арку апсиды, а за алтарем несколько погруженных в полутьму дубовых сидений, предназначенных для святых отцов: там во время службы им было удобнее всего отдаваться мысленной молитве или надзирать за послушниками.

Вот как несколькими штрихами можно обрисовать обстановку в часовне. Только что пробил час дня, службы уже завершились, раскаленное солнце пожирало город, и церковь была пустынна.

Лишь слева от алтаря у узкого прохода, ведущего к упоминавшимся дубовым сиденьям, молоденький послушник, одетый в черную орденскую рясу, сидел на стуле, прислоненном к колонне, почти что уткнувшись головой в книгу, которую он даже не читал, а пожирал глазами.

Однако юноша, как ни был он поглощен чтением, временами находил в себе силы оторваться от него и украдкой бросить взгляд по сторонам.

Налево от него располагалась боковая дверь в жилое помещение, через которую мог войти в часовню кто-нибудь из святых отцов.

Направо от него был выход на улицу, откуда в церковь мог войти кто-нибудь из прихожан.

Было ли то простое любопытство или то была рассеянность? Увы, рассеянность так свойственна юной душе, которой молитвенник и церковный ритуал дают весьма пресную и однообразную пищу!

Но мы говорили, что юный послушник, казалось, жадно глотал страницу за страницей; быть может, он поглядывал по сторонам, чтобы перехватить восхищенный взгляд наставника, и тогда перед нами не рассеянный молодой человек, а законченный лицемер?

Не верно ни то ни другое.

Если бы в то время, когда послушник читал, кто-нибудь осторожно глянул ему через плечо, он заметил бы спрятанную в требнике тоненькую брошюру, напечатанную на более белой и свежей бумаге; шрифты в брошюре были выровнены крайне неряшливо, и строки ее отличались той неравномерностью длины, которой двадцатью девятью годами позже суждено было послужить метру Андре, когда он стал измерять строчки веревочкой, чтобы не оставить ни слишком длинных, ни слишком коротких, достаточным признаком отличия стихов от прозы.

Следовательно, нет ничего удивительного в том, что наш послушник опасался быть захваченным врасплох: так в классе поступает любой школяр, пряча в учебник запретную книжку. Однако запретная книга запретной книге рознь, как и вязанка — вязанке: одни запрещены слегка, другие — раз и навсегда. За одни полагалось дополнительно переписать пятьсот стихов, за другие — остаться после занятий в классе или даже угодить в карцер.

К какому разряду принадлежала та, которую читал юный последователь Лойолы, жадно прильнув к ней взглядом и всей душой?

Впрочем, стороннему наблюдателю, чтобы разрешить эту задачу, не стоило бы и приближаться к нашему герою. Обо всем можно было догадаться по тому, как он покачивал головой, следуя таинственному ритму собственного голоса, ритму весьма далекому от однообразного церковного чтения и более всего уместному при том роде декламации, что был тогда в ходу на драматической сцене. Догадку подкрепили бы и некие неосторожные жесты, при которых рука послушника и его пальцы вздымались и опускались не как вялые руки и мягкие пальцы священника, читающего проповедь, а будто грозящая рука со сжатым кулаком актера на сцене театра.

Наш послушник декламировал и жестикулировал уже никак не менее получаса, как вдруг неровный гул торопливых шагов на каменных плитах у входа и внезапное появление в дверях церкви постороннего остановили его чтение; рука опустилась, оставив некую свободу только кисти, ибо лишь ее, да в придачу еще коленную чашечку позволено приводить в движение верному ученику отцов-иезуитов — одна необходима для коленопреклонений, а другая сопровождает ритуальное mea culpa note 5.