Мне жаль тебя, герцог! - Волконский Михаил Николаевич (мир книг .txt) 📗
Гремин открыл его не без страха, и этот страх был настолько велик, что если бы не крайнее любопытство, то Василий и не прикоснулся бы к нему, к этой столь неожиданно попавшей к нему вещице.
Внутри футляра лежала небольшая коробочка, квадратная, вроде табакерки, золотая, с выгравированными на крышке фигурными литерами, чрезвычайно изящной работы.
Гремин долго разглядывал в нерешительности открыть ее или нет. Наконец он приподнял крышку и, заглянув под нее, увидел в золотой коробочке густо-зеленый порошок; но это был не табак, потому что он ничем не пах; вернее, по виду это был молотый, словно измельченный в пыль металл.
Вдруг Гремин закрыл коробочку, захлопнул футляр и кинул его на стол. Ему пришло в голову, уж не опасное ли какое-нибудь зелье тут, а может быть, яд, и он позвал Григория, чтобы посоветоваться с ним.
Старый дворецкий, не только бывавший с отцом Василия за границей и подолгу живавший там, но и научившийся говорить по-немецки, никогда и ничему не удивлялся и неизменно хранил такое величавое спокойствие, что во дворе его считали чуть ли не колдуном, который знает и умеет больше других. Он вошел и, едва взглянув на футляр, кивнул головой и улыбнулся, словно этот футляр был знаком ему. По-видимому, это так и было на самом деле, потому что, не раскрывая его, Григорий сказал:
— Тут должна быть маленькая золотая табакерка с зеленым порошком.
— Вот именно с зеленым порошком! — подхватил Гремин. — А ты, значит, видал этот футляр и раньше?
Старик Григорий задумался и стал глядеть мимо молодого барина.
— Видел, — наконец произнес он.
— У моего покойного батюшки?
Григорий отрицательно покачал головой.
— У другого кого-нибудь?
— Да, у другого.
— Здесь или за границей?
— За границей.
— Что ж тут такое, и кому принадлежит футляр с коробочкой?
— Теперь он принадлежит вам, если вам его принесли и отдали. А больше ничего я вам не могу и не смею говорить!
— Ну а если я тебе прикажу?
— Воля ваша, господская, а только я имею приказание от вашего батюшки, Гавриила Мартыновича, и ослушаться этого приказания даже по вашему приказанию не осмелюсь.
— Как? Покойный батюшка запретил тебе говорить мне об этом футляре? Значит, он знал, что мне его принесут?
— Несомненно знал!
— Значит, тебе известен и тот, кто принес сюда эту вещь, этот человек с черными глазами?
— Известен, но только говорить мне об этом тоже запрещено.
— Тьфу ты! — рассердился Гремин. — Все запрещено да запрещено!.. Убирайся тогда со своим футляром… возьми и убери его!.. Я и глядеть на него не хочу!..
— А я посоветовал бы вам, Василий Гавриилович, спрятать это, как драгоценность! Может, придет время, когда вы обрадуетесь, что этот зеленый порошок именно у вас хранится.
— А я могу быть уверен, что это не яд и что это не какое-нибудь проклятое зелье, примерно предмет для волхвования?
— Нет, батюшка, Василий Гавриилович! — ответил Григорий, — никакого тут предмета для волхвования нет и вредоносного яда тоже; хоть к лампадке образа кладите, греха не будет. А сохраните вы этот порошок как последний дар родителя вашего и помяните лишний раз в молитве о его душе.
— Так что же, по-твоему, мне хранить, самому не зная что, и даже без надежды узнать когда-нибудь?
— Придет время, узнаете!
— Не могу ли я, по крайней мере, сам предпринять что-нибудь, чтобы раскрыть эту тайну?
Григорий опять загадочно и двусмысленно улыбнулся, опять покачал головой и со своим невозмутимым равнодушием проговорил:
— Конечно, батюшка, можете; я связан приказанием покойника, а вам запрета не положено. Только об одном прошу: обещайте мне, что, если розыск чинить станете, не назовете меня и не скажете, что я что-нибудь знаю, потому что уж если я вам ничего сказать не могу, то пред всяким другим, хотя бы перед самим герцогом Бироном, наотрез отрекусь, будь то даже на дыбе!
— Ах, не напоминай ты мне про этого Бирона! — воскликнул Гремин и снова заходил по комнате. — Как вспомню только, что Россия отдана ему в полное владение, так кулаки сжимаются, и, кажется, так бы на стену и полез!
— Да! — вздохнул Григорий, — не пожалела нас матушка-императрица покойная!.. И последние ее слова были к этому герцогу, люди говорили: «Мне жаль, дескать, тебя, герцог!»
— Расстаться ей с ним жалко было… взяла бы его с собой!
— Ну нет, Василий Гавриилович, так не говорите!. Потому, не нам знать: пути Господни неисповедимы!.. Видно, так и должно быть по грехам нашим!.. Испытание нам посылается свыше!..
— Ну хорошо! Если мы нагрешили тут, в Петербурге, так за что же вся Россия должна терпеть?
— Значит, всей землей мы грешили; Господь потому испытует Россию, что любит ее! Сказано, когда мир не познал Бога в премудрости Божьей, в юродстве проповеди дал Господь спасение. Видно, нужно, чтобы народ почувствовал.
Гремин сделал усилие, стараясь понять слова Григория, но ничего не понял в них и только смутно почувствовал их правоту, и то больше благодаря уверенному, не допускающему возражения тону, которым говорил Григорий.
4
А ВОТ И Я
— А вот и я, — сказал Митька Жемчугов, вваливаясь к Гремину и отряхивая свою треугольную шляпу, с которой лилась вода. — Ишь, какой дождик!.. То есть, если бы не ты посылал за мной, ни за что, кажется, на улицу не вышел бы!
Да уж одно слово — Петербург, — проговорил по-прежнему сидевший у себя дома в шлафроке Гремин. — Разве тут может что быть в порядке? Вчера мороз, а нынче дождик!
— Ливень, братец!
— Басурманская страна, да и только!
— Ну а ты, вижу я, сидишь нечесаный и небритый, свинья свиньей. Что случилось? Зачем ты посылал за мной?
Гремин, получив невероятно-неожиданным способом сафьяновый футляр с таинственной табакеркой и не добившись ничего от Григория, послал за Жемчуговым потому, что за Митькой уже давно установилась такая слава, что если он захочет, то докопается до какой угодно самой сокровенной тайны. И сноровка, и нюх у него были совершенно замечательные на этот счет.
— Да вот, братец, тут дело у меня стряслось такое, — начал было пояснять Гремин.
— Но чего же ты свиньей сидишь? — перебил его Митька, видимо не очень торопясь выслушать его рассказ о «деле».
— Ах, да я сам не свой хожу! — ответил тот, махнув рукой. — Разве можно быть хладнокровным…
— А что так?
— Да как же, братец!.. Русский я или нет?
— Думаю, что русский!
— Ну так каково мне, если стал над нами Бирон!
— Он назначен регентом волей государыни!
— Мертвой! Она мертва уже, а мы ведь живые люди. Я рабом герцога Курляндского не хочу быть. Говорят, что перед смертью государыня сказала ему, что ей жалко его.
— Сказала!
— Ну вот, я и говорю, что жаль, что она его с собой не забрала!
— Слышь, Василий! — перебил его Жемчугов, — ты зря не болтай о том, чего не знаешь или понять не можешь!
— Да что тут такого понимать?..
— А вот что сказала государыня. Покойная императрица Анна Иоанновна была большого ума человек: может, при ней и управлял всем тот же Бирон, но властвовала она сама. В крепкой руке держала она скипетр. И что же, разве Российскому государству был какой-либо ущерб при ней? Нет, наша держава возвеличилась в Европе. И войны мы вели победоносные, и Россия расширила свои владения. Но не в том тут суть… А сказала эти слова государыня перед смертью Бирону потому, что он просил назначить его регентом…
— Ну?
— Ну вот тут-то, подписывая по просьбе герцога завещание с назначением его регентом, и сказала она, что ей его жаль, потому что понимала и знала, что подписывает ему приговор.
— Приговор?
— А ты думаешь как? Неужели ты полагаешь, что герцогу Курляндскому, бедному немцу, долго усидеть на правлении одному в России? Держался он, пока угодно было государыне держать его, ну а полез сам, тут ему и голову сломить…
— Постой, — стал спрашивать Гремин, — как же это так? Ведь теперь Бирон — регент, верховный правитель; кто же теперь сможет против него?
