Владетельница ливанского замка - Бенуа Пьер (книга регистрации .TXT) 📗
— 20 мая. Вот штемпель регистрации. Я одобрил телеграммой в тот же день. О чем вы думаете?
Я не ответил. Нечеловеческими усилиями подавляя свое волнение, я старался вспомнить другую дату — дату путешествия Гобсона в Пальмиру. Английский аэроплан, прилетевший из Багдада, повез его обратно в Дамаск, но дорогой, которую мне так и не удалось установить. Дата, Боже мой! В эту минуту я был слишком взволнован, — я никак не мог ее припомнить.
В зале внизу оркестр заиграл танго.
Генерал сделал жест отчаяния.
— О, эта музыка, — сказал он, — так тяжело! Мне принесли телеграмму, когда первые гости стали съезжаться. Не мог же я все-таки выставить их за дверь. Я овладел собой. Вам надо будет сделать то же, когда вы сойдете вниз. Все это должно остаться в тайне. Он добавил:
— Бедный маленький Ферьер! Приехал сюда в прошлом декабре. Недолго пробыл он под огнем. Ребенок, проделавший всю войну, ни разу не раненный. Его отец был моим товарищем. Когда сын его приехал в Сирию, он написал мне письмо. У него был только он один.
— Ах, — сказал я, — я уверен, что всего этого не случилось бы, если бы…
Генерал посмотрел на меня:
— Если бы что?
— Я далек от мысли тревожить память погибших. Но это были дети, слишком храбрые дети. Нет, генерал, дело не обернулось бы так, если бы он был там…
— Кто?
— Он, Вальтер.
Генерал Гуро взял меня за руку.
— У нас была одна и та же мысль, — сказал он. Он показал мне на своем столе листок бумаги:
— Вот квитанция телеграммы, которая ему только что отправлена: 3, улица Марны, Ланьи, — верно? Я прошу его спешно вернуться сюда.
— Он вернется, генерал.
— Знаю. Но прошло едва три месяца, как он уехал. Он использовал только половину своего отпуска.
— Он сядет на первый же пароход, генерал. Через двадцать дней, самое позднее, он будет среди уцелевших.
— Да, — сказал Гуро. — Через двадцать дней! Как это долго! Там только Руссель…
— Руссель храбрец!
— Храбрый, пожалуй, даже слишком храбрый, как вы только что сказали. И ему нет еще двадцати четырех лет.
Наступившее тяжелое молчание было прервано наконец первыми тактами нового танца. Генерал встал.
— Сойдем, — сказал он. — Я не хочу, чтобы наше отсутствие заметили внизу. Позвоните полковнику Приэру, чтобы он явился завтра утром, как можно раньше, в мой кабинет, и приезжайте с ним сами.
— Где же вы были? — спросил меня Гобсон. Графиня Орлова разыскивает вас повсюду. Уже около часа. Мы все согласны ехать к ней теперь же.
Мне показалось, пока он говорил, что я улавливаю в его словах какой-то оттенок насмешливого вызова. Что знал этот человек? Какое участие он мог принимать в этой мрачной катастрофе? Сколько бы я отдал, чтобы узнать это!
Ательстана шла нам навстречу, под руку с Рошем.
— Гобсон сказал вам? Мы уезжаем по-английски. Я увожу на моей машине лейтенанта Роша и испанского консула. Вы же, Гобсон, позаботьтесь о капитане и о моих других гостях. Нас семеро, — этого достаточно.
Травы, печальные травы, бледные цветы, вы колышетесь несколько недель весною, волнами, куда ни посмотришь, на хмурых плоскогорьях Джезире, — вы, призрачный саван, покрывающий израненные тела моих товарищей. Ничего кругом, кроме жалобы ветра, сухого стрекотанья саранчи и маленьких тушканчиков. Ферьер, д'Оллон! Кто знает муки ваших последних минут! И как бы вы обошлись с тем, кто явился бы сказать вам, что ту ночь, когда я узнал, что вас больше нет на свете, я провел не в слезах о вас? Куда я еду теперь в автомобиле, управляемом этим иностранцем, который, может быть, и был вашим палачом, гораздо больше, чем зарезавший вас бедуин? Куда я еду!.. О! Как ясно я слышу в эту минуту скрежет колес…
Обоим автомобилям понадобилось не больше пяти минут, чтобы проехать расстояние от резиденции до сосен виллы, принадлежавшей графине Орловой, на холме св. Дмитрия. В этой вилле я и посетил ее восемь дней тому назад. Она жила здесь только временно, с мая до ноября, во время своего короткого пребывания в Бейруте. Остальные летние месяцы она проводила в Калаат-эль-Тахаре. Зимой ей случалось запираться там на целые недели.
Службу на вилле несли трое слуг-египтян, в длинных льняных рубахах белого цвета с золотыми галунами. Она сказала одному из них по-арабски:
— Скажи шоферу, чтобы он подал в четыре часа. Я вернусь в замок утром.
Мы прошли в зал. Подали холодный ужин. Рядом, в будуаре, видны были два приготовленных игорных стола. Гобсон потер руки.
— Покер? — сказал он.
— Поиграйте сначала, если хотите, — сказала Ательстана. — А потом мы поужинаем.
— Я не играю, — сказал Рош.
— Я тоже, — сказал я.
— Вы составите мне компанию, — сказала графиня. — Бывают ночи, когда я ни за что не могу прикоснуться к картам.
— Нас всего четверо, — проворчал Гобсон. — Это неинтересно. Значит, бридж?
— Бридж, — сказал Рош, — идет. Играю.
— Будем играть с выходящими.
— Согласны, — сказали трое остальных и распаковали колоду.
— Идемте, — сказала мне Ательстана.
В углу зала, где были набросаны грудой ковры и подушки, она полулегла.
— Сядьте здесь, рядом со мной. Чего вы хотите? Виски!
— Виски.
Мне надо было пить, пить, чтобы ненавидеть себя, чтобы на мгновение отогнать видение убитых, распростертых среди высоких трав.
В будуаре началось столкновение «контров» и «сюрконтров»
Ход событий позволит читателю этих строк составить о графине Орловой представление, которое они сочтут правильным. Я же могу сказать только одно: с этой минуты началась ее власть надо мною. Жестокая ирония судьбы: пережитое мною потрясение облегчило ей задачу. Я чувствовал, как мало-помалу все мое страдание обращалось в любовь. Но с какой чудесной интуицией эта женщина, обычно воплощенная насмешка и равнодушие, — нашла в нужную минуту средство стать воплощенной нежностью!
Она серьезно наблюдала меня.
— Что с вами?
Я хотел ей ответить что попало.
— Нет, не говорите. Не говорите пока ничего. Это будет неправдой. Я бы это почувствовала. Я бы обиделась. Дайте мне папиросу. Я видела, что вы курите только французский табак. Я люблю крепкий.
Она перестала глядеть на меня. Ее глаза блуждали по ковру на который она облокотилась.
— Посмотрите, — сказала она, — как он красив. Она тихонько ласкала густую темную ткань.
— Это охотничий ковер. Он сохранился со времен Сафидов — великой персидской эпохи. Вы любите ковры? Я всегда обожала их. Когда я была ребенком и меня запирали — я была невыносима, — я ложилась на ковер в своей комнате, — он был почти такой же красивый, как этот, хотя в другом роде. Благодаря ему я никогда не скучала. Каждый раз я находила в нем новые узоры — красоты, которых я раньше не замечала. Он был для меня целым миром.
В будуаре возбужденные игроки начали говорить громче. Слышался покрывавший всех голос Гобсона.
— В Хартуме, — говорил он, — да, в Хартуме, я видел лучшую партию. Пики были семнадцать раз подряд. Чтобы уплатить, маленький Прескотт, проиграв, должен был продать свой замок в Девоншире, который подарила его прапрадеду герцогиня Портсмутская. Впоследствии Прескотт вошел в палату лордов.
— Вы сегодня отделаетесь дешевле, — сказал Рош, которому, по-видимому, везло. — Два без козыря.
— Три пики.
— Держу.
Вытянувшись, почти касаясь подбородком ковра, Ательстана мечтала с остановившимся взглядом. Ни я, ни она больше не говорили.
— Первая партия закончена, — сказал Рош.
— Выходящий, — позвал Гобсон. Графиня Орлова встала.
— Послушайте, — сказала она. — Теперь три часа. Не думаете ли вы, что пора ужинать?
Один за другим игроки вернулись в зал. Ательстана позвонила. Вошли слуги-египтяне. Повернули выключатели. Нас затопила волна электрического света.
— Садитесь как хотите. Я оказался слева от нее.
Гости говорили все вместе. Ели, пили, говорили о перипетиях партии.
