Белые лодьи - Афиногенов Владимир Дмитриевич (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗

Я спустился в каюту. Каюта моя довольно просторна, потому что диера «Стрела» — полувоенное судно, и на нем нет такой скученности, как на дромонах, несущих на себе большое количество вооруженных людей и медные трубы для метания греческого огня.

А здесь на борту всего лишь шестнадцать солдат с мечами, луками и дротиками, чтобы отбивать неожиданные нападения мелких пиратов и потом охранять нас в пути к хазарскому кагану, да еще десятка два матросов и надсмотрщиков за невольниками-гребцами, прикованными цепями к своим скамейкам.

Сейчас в мой иллюминатор видно, как весла равномерно ударяют по воде; со стороны, конечно, этот единый взмах сотен весел представляет собой красивое зрелище. Но каково им, рабам!.. Они отдыхают лишь во время принятия пищи или когда матросы ставят паруса и судно бежит под натиском ветра. Но выдаются безветренные дни, и тогда бедняги выматываются так, что на них страшно смотреть, и бич беспрерывно гуляет по их спинам.

Бог говорит, что все равны между собой: и птицы, и насекомые, и разные твари, и человек равен человеку. Но разве эти рабы равны мне, Константину, капитану Ктесию, лохагу [52] Зевксидаму и даже самому никудышному матросу?! Конечно нет. Я — маленький человек и вряд ли способен объяснить почему. Как-нибудь при случае поговорю с Константином. Что скажет? Недаром его прозвали философом.

Ученейшее звание он получил после богословского спора с бывшим патриархом Иоанном VII, в просторечии Аннием. Я это хорошо помню, потому что тогда по просьбе Мефодия отправился в Константинополь на поиски сбежавшего неведомо куда Константина…

Когда слух о даровитости Константина, постигшего к пятнадцати годам учение Григория Богослова, дошел до Царьграда, его взяли ко двору. В короткий срок он изучил античную литературу, грамматику, риторику, математику, астрономию, музыку и все прочие эллинские художества. Но особенно усердно занимался философией под руководством Фотия, будущего знаменитого патриарха, описавшего в своих трудах осаду столицы Византии русами в 860 году под водительством киевских архонтов [53] Аскольда и Дира.

Он, уже будучи патриархом при императоре Михаиле III, с любовью вспоминал о том времени, когда учил детей в придворной школе. Он говорил мне:

— Бывало, пойду я во дворец, ученики мои провожают меня до самого входа и просят, чтобы я скорее вернулся. Считая подобную привязанность высшею и невыразимою наградою для себя, я старался оставаться во дворце не более, чем того требовали дела…

Умнейший, широкой души человек! Составленный им толковый словарь греческого языка он подарил и мне, написав: «Леонтию-славянину — во благо!»

Постигая премудрость чужих для меня слов, я не расстаюсь с ним никогда. Вот и сейчас он со мной в нашем многотрудном плавании, лежит на ларце, слегка покачиваясь в такт волнам.

Такой же словарь есть и у Константина, тоже с дарственной надписью: «Светлой души моему ученику, которому предугадываю судьбу большого философа».

Как-то логофет дрома [54] Феоктист спросил: «Философия! Желал бы я знать, что это такое?» И Константин так определил цель и сущность философии: «Познание вещей духовных и человеческих, насколько человек может приблизиться к Создателю мира, так как философия поучает нас деятельностью уподобляться сотворившему нас по своему образу и подобию».

Желая упрочить его карьеру, логофет дрома хотел женить Константина на своей крестнице. Он сказал ему: «Твоя мудрость заставляет меня любить тебя. У меня есть духовная дочь, которую я восприял от купели; она красива, богата, добра; если хочешь, я дам тебе ее в супруги, а император почтит тебя, даст тебе воеводство, назначит стратигом».

Константин ответил: «Предлагаемое тобою велико для ищущего чего-либо подобного; я же, кроме изучения, ничего не желаю. Просветив свой разум, хочу искать более важного, чем все почести и богатства».

Первый официальный пост, занятый им, — это должность патриаршего библиотекаря при храме святой Софии. Очень много читал, особенно диалоги Платона, посвященные Сократу, в которых собеседники, умудренные в жизни и философии, ведут умный, живой, диалектический спор, отыскивая ответ на поставленную в начале разговора задачу.

Искусство вести спор все больше и больше занимало Константина, и так он вступает на путь диалектического препирательства о совершенстве догматов и обрядов христианской церкви, на тот путь, на котором он так впоследствии прославился.

Как он радуется каждой хорошей книге! Книги… Сейчас, конечно, в патриаршей библиотеке не столь их много, как до правления Льва III Исаврийского, который велел сжечь книгохранилище вместе с учеными. Там насчитывалось около 36 тысяч древнейших эллинских рукописей, среди них хранилась легендарная кожа дракона длиной в сто локтей с записью произведений Гомера. Таким образом этот император искоренял языческое слово.

Он же «прославился» еще и тем, что в 726 году издал эдикт, повелевающий повесить иконы в церквах так высоко, чтоб народ не мог прикладываться к ним; этим эдиктом запрещалось воздавать иконам какое бы то ни было почитание. А потом и вовсе приказал снимать, выламывать и закрашивать их.

Уже давно громкие насмешки мусульман над «бессильными иконами» в церквах покоренных ими городов Палестины и Сирии возмущали христиан. Мусульманам вторили иудеи, а вместе они говорили так: «Христиане хвастают, что поклоняются истинному Богу, а между тем они дали миру более идолов, чем сколько разрушили их в греческих храмах; христиане, исповедующие духовное учение, не стыдятся публично поклоняться рисункам на дереве и мерзейшим изображениям бесчисленных чудотворцев. Мир снова стал языческим, каким был прежде; христианство стало культом идолов, между тем как наши мечети и синагоги изукрашены лишь присутствием духа истинного, единого Бога и законами пророка».

Подобный взгляд проявился не только на Востоке. Уже в шестом веке многие епископы Запада, особенно же в Галлии, высказывали боязнь, что притупевшее религиозное чувство невежественного духовенства и суеверного народа обратит христианство в язычество. Серен, епископ Марсельский, решился вынести иконы из церкви, по поводу чего папа Григорий Великий писал ему: «Рвение ваше о том, чтобы дела рук человеческих не обоготворялись, похвально, но я не могу оправдать вас за уничтожение икон. Живопись допущена в церквах для того, чтобы не знающие грамоты могли бы читать в рисунках то, чего они не могут прочесть в книгах».

Народ не понимал подобных разграничений, и его святое почитание образов приняло характер непосредственного поклонения самим иконам.

Поэтому против эдикта 726 года восстали если не все, то очень многие, и во главе их — патриарх Герман.

Прошло сто лет. В 832 году василевс Феофил, отец нынешнего императора Михаила III, издал подобный эдикт. Но в отличие от прежнего за него уже ратовал сам патриарх Иоанн VII, ярый иконоборец. На синоде 833 года, собранном во Влахернском храме, он проклял всех иконописателей. Духовенство, особенно монахи Студийского монастыря, снова восстало. Даже сам император Феофил вступал с ними в диспуты по этому поводу. Те нередко оскорбляли Феофила. Он терпел, но однажды одному монаху, который сказал, что император достоин проклятия, приказал выжечь каленым железом на лбу стихи неприличного содержания.

Феофил до конца своей жизни оставался иконоборцем и умер им же. Но жена его Феодора была иконопоклонницей. В сороковой день, став регентшей при малолетнем сыне Михаиле, она устроила по мужу «достойные» поминки: 842 года собор, созванный Феодорою, провозгласил полное восстановление иконопочитания. И над воротами Халки императорского дворца снова повесили образ Спасителя.

Как главный по смерти императора представитель иконоборческой партии, Анний на себе теперь испытал всю злобу противной стороны. Его обвинили в покушении на самоубийство, а это всегда рассматривалось церковью как величайший грех, и заточили в монастыре на острове Теребинф, где стали морить голодом.