Инженю - Дюма Александр (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Журдан отправился за вином, но по пути его остановил человек, который стоял у столба, поддерживающего свод.
Это был мужчина примерно шести футов роста, одетый в потертый, но чистый и выглаженный сюртук; выражение его лица было почти зловещим, настолько оно было официально-строгим.
— Постой, Журдан, — сказал он.
— Что вам угодно, господин Майяр? — с немалым уважением спросил трактирщик. — Я уверен, что не вина.
— Нет, друг мой… Я лишь хочу узнать, кто вон тот человек на костылях, что говорит с нашим заместителем председателя Фурнье Американцем.
В другом конце зала мужчина лет тридцати двух — тридцати четырех с длинными волосами, с болезненным и грустным лицом, со скрюченным телом, опираясь на костыли, тихо беседовал с неким подобием бульдога.
Этого человека, позднее громко прославившегося — впрочем, как и большинство тех, кого мы выводим на сцену, — но в то время еще никому не известного, судебный исполнитель Майяр представил Журдану под именем Фурнье Американца.
— Кто говорит с нашим заместителем председателя? — переспросил Журдан. — Подождите, сейчас узнаю!
— Ты знаешь, я люблю порядок: мы решили, что в наш клуб будут принимать только на определенных условиях, и хочу знать, соблюдаются ли они.
— Ах, да, вспомнил! У него все в полном порядке… Но смотрите, он показывает господину Фурнье свои рекомендательные письма. По-моему, это адвокат или судья из Клермона; ему угрожает паралич ног, и он приехал в Париж посоветоваться с врачами. Его зовут Жорж Кутон, и за него ручаются патриоты из Оверни.
— Хорошо, хватит об этом… А кто вон тот, такой безобразный и в таком роскошном костюме?
— Кто именно?
— Тот, кто стоит на нижней ступеньке лестницы; у него такой вид, будто он слишком знатный сеньор, чтобы ходить с нами по одному полу.
— Я не знаю его, но пришел он с моим знакомым.
— С кем?
— О! Мой знакомый вне подозрений!
— Отвечай, с кем он пришел?
— С господином Маратом.
— Эй, вы! Ну, где наше вино? — крикнул Эбер, обратив Журдану наполовину дружеский, наполовину угрожающий жест, на что тот отозвался кивком и пожатием плеч. — Где вино?
Потом, протянув руку новому персонажу, который вошел в зал и проскользнул сквозь почтенное собрание грациозно и мягко, словно кошка, Эбер воскликнул:
— Эй, Бордье, иди сюда, я представлю тебя господину Колло д'Эрбуа, твоему собрату по искусству.
Скрестив на груди руки, вновь пришедший поклонился, сделав при этом изящное движение головой.
— Господин Колло д'Эрбуа, представляю вам моего Друга Бордье, знаменитого арлекина, имеющего огромный успех в театре Варьете, где он сейчас играет в пьесе «Арлекин, император на Луне»; само собой разумеется, господин Колло д'Эрбуа, с вашими пьесами это сочинение сравниться не может, хотя оно и привлекает весь Париж.
— Я как раз вчера видел на сцене господина Бордье, — ответил Колло, — и рукоплескал от чистого сердца.
— Благодарю вас, сударь, — снова поклонился арлекин.
— Особенно вам удается реплика: «Вот увидите, что из-за всего этого я кончу свои дни на виселице!»
— Вы находите, сударь? — спросил Бордье.
— О, уверяю вас, невозможно найти более комичную интонацию испуга, чем это делаете вы.
— Представьте, этой фразы в пьесе не было, а я ввел ее.
— Но почему?
— Сейчас скажу. Ребенком я видел, как вешали человека — это было очень гнусно. В первую же ночь мне приснился сон, будто повесили меня — это было очень грустно. Сон и явь столь зримо запечатлелись в моей памяти, что всякий раз, когда я думаю о виселице, меня дрожь пробирает! Но, вы знаете, артистами не становятся, ими рождаются: Дюгазон придумал сорок два способа двигать носом, и каждый из них вызывает в зале смех; ну а я нашел одну интонацию, произнося фразу: «Вот увидите, что из-за всего этого я кончу свои дни на виселице!» — и заставляю зрителей почти плакать… Но, простите, по-моему, начинается заседание.
В самом деле, была зажжена вторая свеча, предназначенная освещать стол, и всем показалось, что заместитель председателя Фурнье пригласил Марата занять кресло председательствующего, но Марат отказался.
— Что это сегодня с Маратом? — спросил Бордье. — Кажется, он отказывается от чести быть председателем.
— Вероятно, он хочет говорить, — заметил Эбер.
— А он умеет говорить? — поинтересовался Колло д'Эрбуа.
— Еще как! — ответил Эбер.
— И как кто он говорит?
— Как кто он говорит? Он говорит, как Марат.
В эту секунду послышался колокольчик заместителя председателя; зал встрепенулся. По знаку Журдана официант таверны плотно закрыл подвальное окно. Марат взял Дантона за руку и провел в первый ряд слушателей, расположившихся вокруг трибуны; позвонив в колокольчик, заместитель председателя сказал:
— Граждане, заседание объявляется открытым. Сразу же шепот, витавший над этим скопищем людей, стал затихать и воцарилась своеобразная тишина, однако чувствовалось, будто в ней таятся все те волнения народа, что прервут заседание, о котором мы попытаемся рассказать.
VIII. ТОРГОВЛЯ БЕЛЫМИ РАБАМИ
Зрелище этого собрания произвело на Дантона очень сильное впечатление. В Дантоне, выходце из буржуазной семьи, как в каждом, рожденном в этой среде, жили инстинктивные чувства, которые влекли его за ее пределы; одного эти инстинкты тянут вверх, другого — вниз; Дантон всей душой стремился к аристократии. Дантон, человек чувственный, политик-эпикуреец, будущий государственный деятель, человек с горячей кровью, однако не кровожадный, обожал тонкое белье и опьяняющие духи, любил шелк и бархат; Дантон, человек еще не утонченный и грубый, любил женщин с белой и нежной кожей, которым 2 и 3 сентября, в эти страшной памяти дни, устами его подручных выносили смертный приговор.
Дантон пришел сюда из собрания, где он нашел все, что обожал: сияние свечей, шелест шелка, ласку бархата, покачивание перьев на шляпах, сверкание бриллиантов; он впивал благоухание, что создают не только ароматы изысканных духов, но и та гораздо более чувственная и упоительная атмосфера, которая возникает, когда собирается общество юных холеных аристократических созданий; и вот внезапно он опустился на дно общества, оказавшись посреди коптящих свечей, грязных рук, смрадных лохмотьев; он понимал, что под Парижем, этим новым Римом, существуют неведомые катакомбы, обитатели которых однажды изменят облик столицы, — он это понимал! — и после разительной перемены в том, что он видел, слышал, обонял, он с дрожью в душе ждал и совсем других слов.
Слова эти не заставили себя ждать.
Секретарь клуба Бордье встал и ознакомил собрание с письмами из провинции.
Первым фактом, обнародованным в Клубе прав человека, был следующий. Жиля Леборня, земледельца из Машкуля близ Нанта, за то, что он пристрелил зайца, пожиравшего его капусту, по приказу сеньора Машкуля привязали к столбу и отстегали плетьми.
Факты следовали один за другим и свидетельствовали о том, с какой жестокостью привилегированные классы той эпохи — за редкими исключениями — обходились с низшими классами.
Пьер, по прозвищу Звонарь, поденщик в Пон-Сен-Месмене, за то, что он отказался исполнять тяжелую повинность — бить батогом по воде крепостных рвов замка, когда рожала госпожа, — был заперт в еще неостывшей печи и задохнулся.
Барнабе Лампон из Питивье, имеющий жену и шестерых детей, целых три месяца кормился сам и кормил семью только травой и листьями деревьев; он так ослабел, что под этим изобличением своей нужды едва смог поставить собственную фамилию.
Каждый раз, когда секретарь оглашал новый факт, Марат резко сжимал запястье Дантона, вполголоса приговаривая:
— Что ты на это скажешь, Дантон? Что скажешь?
И Дантон-сладострастник, Дантон-сибарит, Дантон-эпикуреец чувствовал, что в его душу закрадываются угрызения совести, когда он вспоминал о жемчугах, бриллиантах, золоте, которые он только что видел; он думал о том, как мужчины тяжко вздыхали, а женщины проливали слезы над несчастьем африканцев, что страдали за две тысячи пятьсот льё от Франции, тогда как в самой Франции, на земле Парижа, мучились, трепетали, агонизировали люди, испытывающие не менее великую нужду, не менее страшные горести.
