Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс (книги без сокращений .TXT) 📗
II
– Ну же, граф, больше жизни. – Распаренный, красный как рак, Страшила недовольно глянул через плечо на Ухтомского. – И не хлещите веником по жопе, это вам не розги. Привыкли драть безответных крестьянок в поместье. Нет, ни хрена у вас не выходит. Граевский, будь другом, замени их сиятельство.
Они парились уже больше часа. Скачивались, отдыхали и снова лезли в полевую баню-землянку, официально называемую пунктом санитарной обработки. Жуткое место. Раскаленная печь тускло светилась в полутьме, влажный пар был горяч и плотен, вши дохли сразу.
– Ого-го-го. – Сорвавшись с полка, Страшила выскочил наружу и, пробежав с полсотни саженей, плюхнулся в прорубь. Выскочил, словно ошпаренный, как был, в голом виде, дал круг по плацу, где Полубояринов проводил занятия с унтер-офицерами, и принялся делать гимнастические упражнения. На него никто не обращал внимания – привыкли.
Вот уже третью неделю полк, измотанный в тяжелых боях, находился в резерве на отдыхе. Господа офицеры боролись со скукой, нижние чины – со вшами, все ждали, когда же наступит весна. И вот она пришла – ранняя, с мартовской распутицей, истерическим гомоном воронья и черными проплешинами на рыхлом снегу. Было просто скучно, стало скучно и грязно.
– Ну-с, хватит на сегодня. – Граевский окунулся в прорубь и, завернувшись в одеяло, потрусил в землянку одеваться. Рука у него зажила, а вот у Страшилы ухо загноилось. Распухло, стало похоже на пельмень, и прапорщику все же пришлось ехать в лазарет. Все тот же широконосый доктор-еврей живо откромсал ему пол-уха, наложил швы. Воспаление прошло, раны затянулись, а офицеры за глаза стали звать Страшилу Пьером Безуховым.
В землянке было тепло, сухо, на полу – деревянные стлани, можно босиком ходить. На бревенчатой стене, напротив входа, висел большой фотографический портрет Веры Холодной. Кинодива была в волнующем дезабелье и загадочно улыбалась.
– Ты никогда, Граевский, не замечал, что настроение зависит от подштанников? – Благоухая одеколоном, граф Ухтомский полулежал в одних шелковых кальсонах и – не пропадать же маникюрному набору! – полировал ногти. – Чем свежей исподнее, тем чище душа.
Бухнула дверь, и в землянку вошел Страшила.
– Кухня приехала, вестового я послал. – Крякнув, он пригладил волосы и принялся растираться полотенцем. – Щи, гречка. А каптенармус, говорят, из бычьих почек варит персональный рассольник, каналья.
– Ну почему же сразу каналья? Кто как может. – При упоминании о бычьих почках Граевский загрустил. – Вчера, например, пулеметчики Кузьмицкого лося завалили, он сдуру прямо на стрельбище выбежал. Не очень чтобы очень, пудов на десять.
– Лосятина пресновата, на мой вкус, правда, если хороший маринад, зашпиговать… – Двинув кадыком, Ухтомский мечтательно закатил глаза и посеребренной пилочкой прошелся по ногтю. – А впрочем, можно и без маринада.
– Разрешите, ваш бродь. – Дверь в это время открылась, и вестовой Страшилы, неторопливый мужичок Федотов, принес котелки со щами и кашей, нарезал ломтями хлеб. – Седайте, ваш бродь, стынет.
На его рябоватом лице светились лукавством глаза-щелочки.
– Сам иди поешь, Федотов. – Прапорщик отослал его, зачем-то оглянулся и достал из-под койки стреляную гильзу от снаряда. – После баньки, господа офицеры, сам Бог велел. Заряжай!
Вытащил деревянную затычку и принялся разливать по кружкам облагороженный особым образом спирт. От него никогда не болела голова, быстрее заживали раны и со стопроцентной вероятностью дохли глисты и насекомые. Рецепт приготовления эликсира был прост, но, как и все великое, имел свои маленькие хитрости. Спирт полагалось брать исключительно неразбавленный, гильзу – свежестрелянную и непременно от трехдюймового снаряда, а наполнять ее следовало в укромном месте, подальше от любопытных глаз, иначе чудо-бальзам мог не успеть настояться.
– Огонь!
Разом сдвинули кружки, выпили и, зажевав чесночком, принялись за жирные, щедро перченные щи. Ели их с черным хлебом, густо посыпанным крупной солью.
Когда дело дошло до гречки, рассыпчатой, сдобренной янтарным маслом, в землянке появился Полубояринов.
– Бог в помощь, однополчане!
Поручик был мрачен. Батальонный командир заставил его изводить муштрой унтеров.
Заметив гильзу, он налил одному себе, выпил, крякнул и начал шумно хлебать щи.
– Две новости, господа. Начну с приятной. Вечером нас ждут на парную лосятину, Кузьмицкий берется приготовить паштет из печени.
– Будем, непременно будем. – Граевский облизал ложку и сунул ее за голенище сапога. – Расширим рацион с превеликим удовольствием. А что же, Полубояринов, за вторая новость? Царь перевешал думский комитет? Или Родзянку утопил в Неве?
Он зевнул – после бани, обеда и спирта клонило в сон.
– Не до того Николаше, он от престола отрекся, еще вчера, в Пскове. – Поручик выловил хрящ с махрами мяса, с хрустом разгрыз. – В пользу великого князя Михаила. Чижик чирикал, в штаб дивизии телеграмма пришла.
Чижиком они называли полкового адъютанта Синицина – молодого, бойкого и не в меру говорливого подпоручика.
– В пользу Михаила Александровича? – С вытянувшимся лицом граф Ухтомский закурил, забыв про еду. Ему вспомнилась женитьба великого князя – тайная, вопреки воле отца, утвердившего «Учреждение об Императорской фамилии», на дочери простого адвоката.
Стоял девятьсот одиннадцатый, до начала войны оставалось целых три года. В веселой Вене звучала музыка, кружились головы от женских взглядов, и пенилось в высоких кружках пиво. А в православном храме было торжественно и величаво – это Михаил Романов тайно венчался со своей возлюбленной Натальей Шереметевской. И венец над головой жениха держал он, граф Ухтомский, лучший друг и доверенное лицо великого князя. Будущего императора России, черт побери!
– Допрыгался царскосельский суслик. – Граевский снова зевнул и, устраиваясь поудобнее, вытянулся на койке. – Заварил кашу – и в сторону. А кто расхлебывать будет? Уж не эти ли пустолаи из Временного думского комитета?
– Да, обделались их величество, теперь вони не оберешься. – Не переставая жевать, Страшила потряс пустую гильзу, вздохнул. – Граевский, будь добр, поставь чайку.
Все молчали, говорить не хотелось.
Третьего дня в полку поползли слухи о том, что в Санкт-Петербурге случились беспорядки и власть в столице перешла к Временному комитету Государственной думы, созданному «для водворения порядка и сношений с учреждениями и лицами». Эта новость никого особо не тронула – ну, перешла и перешла, хрен редьки не слаще. В Думе такие же кретины, как в «звездной палате». Но чтобы вот так, в три дня, самодержец и помазанник Божий отрекся от престола – невероятно!
Может, и войне этой чертовой скоро конец? Не будет больше ни вшей, ни грязи, ни загаженных окопов…
– Хоть бы агитатор какой заглянул, внес ясность. – Вздохнув, Страшила положил ложку, и все дружно рассмеялись, даже Ухтомский отвлекся от своих мечтаний – агитаторы, особенно большевики, в расположение первой роты не совались.
Поначалу, конечно, пробовали. Лезли с задушевными беседами, читали «Окопную правду», призывали крепить пролетарское единство. Только однажды Граевский загнал одного из них в окоп во время немецкой атаки. От свиста осколков и грохота снарядов, от глянца орлов на германских шлемах агитатору сделалось дурно. Он сразу же забыл о язвах капитализма и отдался во власть собственного недуга – «медвежьего».
Агитаторы отстали, больше своим вниманием первую роту не жаловали. Потом, правда, приходил еще один, тощий, в очках, видимо из студентов, много говорил, что хорошо бы все отнять и поделить поровну. Солдаты плотно обступили его, слушали внимательно. Но когда Страшила предложил фельдфебелю Клюеву, полному Георгиевскому кавалеру, для начала отдать полбанта очкастому, тот сразу осерчал и пинками выгнал агитатора из окопа. Так что революционный процесс в первой роте шел вяло.
– Ну, довольно, господа, разговоры о политике не способствуют пищеварению. – Граф Ухтомский закурил и вышел на воздух охладить разгоряченную голову. В мыслях его была сумятица. Кажется, давно ли праздновали трехсотлетие дома Романовых и огромная, от моря до моря, империя представлялась незыблемой твердыней, а самодержавие – богоугодным столпом, подпирающим саму суть российской жизни. И вот за три дня державный монолит потерял опору, рухнул и полетел к чертовой матери. Колосс оказался на глиняных ногах. А все этот венценосный слабовольный слизняк. Потопил флот при Цусиме, отдал Порт-Артур, допустил бардак девятьсот пятого года и в довершение решил убраться в самый разгар им же затеянной бойни. «Скатертью дорога». Выбросив окурок, Ухтомский развернулся и отправился назад в землянку. Там раздавался дружный храп – жизнь, черт побери, продолжалась.
