Письма Кэмптона — Уэсу - Лондон Джек (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Доброй ночи, мальчик. Моя рука покоится на твоем плече, и мне не хочется отводить ее. Мне мерещится, что случилось невозможное и мы вместе с тобой едем по красно-коричневым проселочным дорогам, благоухающим сеном, пересекаем перекрестки, стучим в двери хижины и входим к людям, печальным и радостным, полные привета и уверенные в хорошем приеме. Мне часто нравилось представлять себе, что внешние формы жизни соответствуют внутренним и что на карте духа можно найти города и деревни, леса, пустыни и моря; таким образом, внешний мир нам становится известным благодаря странствованиям во внутреннем мире. Итак, хотя я остаюсь позади, я могу следить взором за твоим шагом и от грани этой ночи пройти с тобой весь путь вдоль улиц города, вверх по горным дорогам, минуя перекрестки тропинок, вверх по непройденным тропам, дебрям и горам, вплоть до самого моря.
На одном из ближайших поворотов нежно улыбается ожидающая тебя женщина. Ее руки подают тебе знак. Бог помощь, мой сын!
XXVIII
ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ
Ридж.
Беркли — Калифорния.
6 августа 19… г.
Я все время настаивал на том, что разница между нами — лишь вопрос темперамента. Обычные слова, употребляемые нами, имеют одно значение для вас и другое для меня. Я не был двусмысленным, когда говорил, что любовь инстинктивна, а ее выражение в позднейшие времена — искусственно. Искусство, как я его понимаю, есть нечто противоположное природе. Все, что человек выдумывает и изобретает, — хитрость, произведение искусства, а потому не естественно, а искусственно.
Что касается нас, то из всех животных мы одни являемся настоящими изобретателями и выдумщиками. Вместо волос и шкур мы покрылись мягкими мехами, прядем удивительные ткани и носим замечательные одежды. В холодную погоду мы согреваемся не поеданием жирного мяса, а теплом камина или паровых труб. Мы режем кровавые куски мяса железом, закаленным на огне и наточенным на камне, и едим рыбу вилкой вместо того, чтобы хватать пальцами. Мы устанавливаем у себя над головой крышу, оберегая себя от бурь и солнечных лучей, спим в закрытых помещениях и боимся ночного воздуха и открытого неба. Одним словом, мы кругом искусственны.
Насколько я помню, я доказал, что естественное выражение любовного инстинкта весьма грубо, животно и дико. Я показал, как воображение вмешалось в развитие выражения любви и инстинкта, пока он не окрасился романтизмом. И затем я показал, сколь искусственно это романтическое выражение, на примере двух детей, изолированных в естественной среде и проявляющих любовный инстинкт грубо, животно и дико. Вы сказали, что они попросту были «обойдены цивилизующим фактором». И этот цивилизующий или объединяющий нас в общество фактор — просто сумма наших изобретений. Изолированная пара проявляла инстинкт безыскусственно и естественно. Их не обучили особым способам проявления инстинкта, как обучали вас и меня и все искусственные существа.
По словам мистера Финка, «до появления „Новой Жизни“ Данте не было точно выражено евангелие современней любви — романтическое обожание девушки».
Данте, его предшественники и последователи были изобретателями. Они ввели хитрость и искусственность в одно из насущнейших жизненных наслаждений. Им это удалось. Что же из этого следует? Существует множество выдумок, одни из них лучше, другие хуже. Автомобиль более удачная выдумка, чем повозка, запряженная быками, и надземная железная дорога удобнее паланкина. Выдумки появляются и исчезают. Сущность прогресса — перемена. Все развивается. Результат насилия или романтической любви тот же — воспроизведение. Головная боль может существовать наравне с сердечной. А в будущем, когда мозг перестанет быть слугой желудка и голова — лакеем сердца, в те времена племенная культура, то есть научное воспроизведение, займет место романтической любви. И в настоящее время могут встретиться люди, готовые к этому. Во всем необходимо начало, иначе мы до сих пор тряслись бы в телеге. И я готов к новой жизни.
Вы говорите, что «любовь составляет одно целое с жизнью, подобно голоду, радости, смерти». Совершенно верно. А цивилизация является выражением жизни, многообразием, включающим и любовь, и голод, и радость, и смерть. Иначе чему бы служила цивилизация? Как она возникла? Отвечаю: это сумма многих изобретений, сделанных нами с целью подчинения себе жизни, любви и радости. Цивилизация помогает нам жить богаче, любить плодотворнее, схватывать старую, угрюмую смерть за горло и отдалять ее приход насколько возможно.
Я установил, что прогресс состоит в произвольном изменении условий природы трудом и изобретениями человека. Эта социологическая предпосылка неизбежно совпадает с моей философией любви. В этом закон развития, и вся человеческая жизнь (включающая и любовь) подчинена ему. Поэтому я не выхожу из пределов нашего спора, настаивая на том, чтобы вы подчинили закону и вашу философию любви.
Пользуясь случаем, я хочу рассказать вам, что и я бывал влюблен. Во мне бродили лихорадочные желания, и я сходил с ума от темных вожделений. Разум терял надо мной власть, и становилось очевидным, что в своей сути я, несмотря на цивилизацию, просто-напросто животное, подобное остальным животным, не ведающим цивилизации. Нет, я не хладнокровный теоретик, не крепколобый догматик и не целомудренный простоватый юнец, предающийся мечтаниям в девственной невинности. Мои обобщения закалены в огне страстей, и то, что я знаю, я усвоил не понаслышке.
Я видел как-то ученого, умышленно опьянившегося и исследовавшего свое сознание в состоянии опьянения. Разбираясь в себе, он сильно углубил свои психологические познания. Так и я поступил с любовью. Меня влекло к женщинам, о которых я вам сейчас расскажу. Я спросил себя, чем вызвано это влечение. Я искал, отличаются ли чем-либо мои недозволенные влечения от недозволенных увлечений моих почтенных и уважаемых друзей. Я не нашел этого отличия. Свободная от законов и приличий, лишенная воображения и покрова романтизма, обнаженная до сокровенной сути, это была древняя Мать-Природа, требовавшая от каждого из нас потомства. Это был ее непрестанный, вечный призыв — Потомство! Потомство! Потомство!
Как маленькие девочки, предвосхищая инстинктом материнство, играют в куклы, так дети испытывают неясное им половое томление и с милой нелепостью любят, ссорятся и мирятся, подражая влюбленным. Вам нравились маленькие девочки в косичках и передничках. Нам всем они нравились. И в нашей жизни нет ничего более прекрасного и радостного, чем взгляд назад, на эти косички и переднички. Но я обойду молчанием свои ребяческие увлечения и перейду сразу к отроческой любви.
Помните случай с разорванной курткой и подбитым глазом — в то время он был необъясним. При всем вашем старании ни вы, ни Уэринг не могли заставить меня проговориться. О, поверьте мне, это была трагедия. Мне было пятнадцать лет. Пятнадцать лет, и все существо мое трепетало странным, небывалым чувством, пламенной зарей, предвестницей нового дня. Понятно, я думал, что это уже день, что я люблю любовью мужчины и что никто никогда не любил сильнее. Теперь я смеюсь над этим. Мне было всего пятнадцать лет — молодой бычок, выбежавший на луг и столкнувшийся с другим бычком.
Она была сдержанной маленькой кокеткой. Цилия Дженоин, дочь профессора Дженоина, если помните. «Но ведь она была уже женщиной», — слышу я ваше возражение. Да, это так. Пятнадцать и двадцать два — это обычное соотношение для отроческой любви. Я облек ее всем сиянием и всеми красками первой молодости и становился в ее присутствии совсем другим существом. Я краснел от ее взгляда, дрожал от прикосновения ее руки или аромата ее волос. Ее присутствие наполняло меня ощущением полноты и трепетом перед божеством. Я читал бессмертие в ее взорах. Ее улыбка ослепляла меня; приветливое слово или ласковый взгляд — и я терял сознание, голова моя кружилась, и я спешил спрятаться в каком-нибудь уголке, чтобы тайком смотреть на нее, вкладывая в свои взгляды всю душу. Я совершал длинные одинокие прогулки с книжкой стихов в руке, часами простаивал под ее окнами и учился любить у любивших до меня.
