Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр (читать хорошую книгу .TXT) 📗

Около восьми часов ей показалось, что она различает в темноте человека, фигурой походившего на Микеле. Этот человек остановился у калитки сада. Но прежде чем он успел постучаться, Луиза вскрикнула: «Микеле!» — и тот отозвался: «Сестрица!»

Он бросился на зов и, так как окно было на высоте всего лишь восьми — десяти футов, по углублениям и каменным выступам в стене быстро взобрался на балкон и через окно спрыгнул в столовую.

При первом звуке голоса Микеле, при первом же взгляде на него Луиза поняла, что ей нечего опасаться беды — так спокойно и радостно было лицо молодого лаццароне.

Но что ее сильно поразило, так это необыкновенный костюм, в который был облачен ее молочный брат.

На нем было нечто вроде шапки улана, украшенной султаном, который напоминал плюмаж тамбурмажора; его торс облегал короткий небесно-голубой мундир, расшитый на груди золотыми галунами и золотым позументом на рукавах; с левого плеча свисал красный доломан, не менее богатый, чем мундир. Серые панталоны с золотыми кисточками довершали этот наряд, казавшийся еще более внушительным благодаря огромной сабле, полученной Микеле в дар от Сальвато, сабле, которая, надо отдать справедливость ее владельцу, не оставалась праздной в течение последних трех дней.

Это была форма народного полковника: главнокомандующий поспешил прислать ее лаццароне, узнав о его преданности Сальвато.

Микеле тотчас же переоделся и, не говоря Сальвато ни слова о том, для чего это ему нужно, попросил у французского офицера отпуск на час и тут же получил разрешение.

В один миг с паперти собора он очутился у Ассунты, где его появление в такой час и в таком костюме повергло в изумление не только молодую девушку, но также старого Бассо Томео и его трех сыновей, из которых двое перевязывали в углу свои раны. Микеле бросился к шкафу, выбрал самый красивый наряд своей любимой и, свернув его, сунул под мышку, затем, пообещав ей вернуться на следующее утро, скрылся в несколько прыжков, выкрикивая какие-то несвязные фразы, за что вполне мог бы получить прозвище il Pazzo 13, если бы эта кличка уже давно не украшала его имя.

От Маринеллы до Мерджеллины расстояние немалое: надо было пересечь весь Неаполь; но Микеле так хорошо знал все проходы и переулки, которые могли сократить ему дорогу, что потратил всего лишь четверть часа на путь, отделявший его от Луизы, и мы видели, как он еще уменьшил его — вскочил в окно, вместо того чтобы пройти в дверь.

— Прежде всего, — воскликнул Микеле, перепрыгнув через подоконник, — знай: он жив, здоров, не ранен и любит тебя как сумасшедший!

Луиза вскрикнула от радости. Затем, охваченная сестринской нежностью, к которой примешивалась радость от принесенного молочным братом счастливого известия, она обняла его, прижала к сердцу, прошептав:

— Микеле! Милый Микеле! Как я рада видеть тебя!

— Да, ты можешь этому радоваться. Вполне могло случиться, что мы бы больше с тобой не увиделись: если бы не он, меня расстреляли бы.

— Если бы не кто? — спросила она, хотя прекрасно поняла, о ком идет речь.

— Да он, черт возьми! Кто же другой, кроме синьора Сальвато, мог помешать расстрелять меня? Кто еще побеспокоился бы, что семь или восемь пуль продырявят бедного лаццароне? А он примчался и сказал: «Это Микеле! Он спас мне жизнь, и я прошу его помиловать». Он обнял меня, расцеловал как брата, и тут их главнокомандующий дал мне чин полковника, что сильно приближает меня к виселице, дорогая сестрица!

Потом, видя, что собеседница плохо его понимает, прибавил:

— Но дело не в этом. В ту минуту, когда меня должны были расстрелять, я дал обет, в котором и ты принимаешь кое-какое участие.

— Я?

— Да, ты. Я дал обет, что, если останусь жив… А на это, поверь, было так мало надежды… я дал обет, что в тот же день вместе с тобой, сестрица, пойду помолиться святому Януарию. Значит, времени нам терять нельзя, а чтобы люди не удивлялись, что такая знатная дама, как ты, бежит по улицам Неаполя за руку с Микеле-дурачком, хоть он теперь и полковник, я принес тебе платье, в котором тебя не узнают. Вот, держи!

И он бросил к ногам Луизы сверток с одеждой Ассунты.

Луиза понимала все меньше и меньше, но инстинкт подсказывал ей, что во всем этом для ее вдруг забившегося сердца кроется какая-то радостная неожиданность, секрет, разгадать который она не могла; однако, может быть, она не хотела вникнуть в таинственное предложение Микеле из страха, что почувствует себя обязанной отказаться.

— Хорошо, — сказала Луиза, — пойдем. Пойдем, потому что ты дал обет, мой бедный Микеле. И раз ты считаешь, что обязан жизнью этому обету, его надо выполнить; а то ведь может случиться несчастье. И кроме того, никогда, уверяю тебя, я не была так расположена молиться, как сейчас. Но… — добавила она робко.

— Но что?

— Ты помнишь, он просил меня оставлять отворенным окно, выходящее в переулок, а также дверь в его комнате.

— Стало быть, окно и дверь в его комнату открыты?

— Да. Посуди же, что он подумает, если найдет их запертыми!

— Это и вправду его бы ужасно огорчило, бьюсь об заклад! Но, вот беда, с тех пор как синьор Сальвато поправился, он уже не свободен: этой ночью он дежурит у главнокомандующего, так что, понятно, не может покинуть свой пост до одиннадцати утра. Значит, нам можно закрыть все окна и двери и отправиться к святому Януарию выполнять обет, который я ему дал.

— Тогда пойдем, — вздохнула Луиза, унося в свою комнату одежду Ассунты, в то время как Микеле пошел закрывать двери и окна.

Когда Микеле заглянул в комнату, выходящую в переулок, ему почудилось, будто какая-то тень скользнула в самый темный угол. Так как эта торопливая попытка укрыться могла быть свидетельством дурных намерений, Микеле с вытянутыми вперед руками шагнул вперед, в темноту.

Но тень, видя, что она обнаружена, выступила ему навстречу со словами:

— Это я, Микеле: я здесь по распоряжению госпожи.

Микеле узнал голос Джованнины и, так как все выглядело весьма правдоподобно, тотчас успокоился и стал закрывать окна.

— А если придет синьор Сальвато? — спросила Джованнина.

— Он не придет, — отвечал Микеле.

— С ним случилось несчастье? — спросила молодая девушка тоном, который выдавал больше чем простой интерес, но она поняла свою опрометчивость и поспешила добавить: — Если так, нужно известить госпожу как можно осторожнее.

— Госпожа знает все, что должна знать: с синьором Сальвато не произошло ничего дурного, просто он задержится там, где находится сейчас, до завтрашнего утра.

В эту минуту послышался голос Луизы, звавшей свою служанку.

Джованнина, задумавшись и нахмурив брови, медленно пошла на зов, меж тем как Микеле, давно привыкший к чудачествам молодой девушки, не стараясь даже объяснить их причины, закрывал окна и двери, которые Луиза раз двадцать давала себе обещание не открывать и, однако, в течение трех суток держала отворенными.

Когда Микеле вернулся в столовую, Луиза уже закончила свой туалет. Лаццароне вскрикнул от удивления: никогда еще его молочная сестра не казалась ему настолько красивой, как в этом наряде, который был ей так к лицу, словно она всегда его носила.

Что до Джованнины, то девушка смотрела на свою госпожу каким-то странным взглядом: в нем таилась мучительная зависть. Служанка прощала Луизе ее красоту в нарядах знатной дамы, но дочь народа не могла простить ей того, что она была прелестна в одежде простолюдинки.

Зато Микеле восхищался Луизой чистосердечно и простодушно и, не догадываясь, что каждая его похвала подобна удару ножа в сердце служанки, не переставал восторженно повторять на все лады:

— Нет, ты только посмотри, Джованнина, до чего она хороша! Действительно, Луиза вся светилась не только красотой, но и счастьем.

После стольких дней тоски и страданий чувство, с которым она так долго боролась, взяло верх. В первый раз она не задумываясь, не сожалея, почти без угрызений совести принимала свою любовь к Сальвато.