Набат. Книга первая: Паутина - Шевердин Михаил Иванович (книга читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗

— Это я, — говорит доктор смущенно.

— О доктор! — Голос из испуганного становится спокойным. Жаннат потягивается и зевает. — У вас сладко спится.

— Ну, милочка, — говорит доктор, — вставай, за тобой приехали.

Жаннат стремительно хватается за доктора, чем ввергает его в немалое смущение, и страшно кричит:

— Не отдавай меня, не отдавай! — В голосе ее слезы отчаяния.

— Ну, зверушка, успокойся.

Она вся дрожит. Он гладит ей волосы, а она страстно хватает его руку и осыпает поцелуями.

— М-да, положеньице…

Доктор отнимает руку и как можно спокойнее и убедительнее говорит:

— Все в порядке, деточка, тебя отвезут в город.

— Не поеду.

Что-то вроде отчаяния охватывает доктора. Время уходит, а девчонка капризничает.

— Оставаться здесь нельзя. Прыщавый уже пронюхал, что ты здесь.

К удивлению доктора, в темноте звенит задорный смех. Этого еще не хватало, истерика.

— Успокойся.

— Ах, как правильно! Прыщавый, ха-ха-ха! Прыщавый. Прыщ, настоящий прыщ. Это вы его так назвали? Ах, доктор, какой вы хороший, умный.

И она целует доктора уже не в руку, а в щеку.

— Лезь, — наконец говорит доктор, — лезь в пролом быстро.

— Я боюсь, там скорпион.

Теряя самообладание, доктор выталкивает сопротивляющуюся Жаннат наружу и тихо говорит Алаярбеку Даниарбеку:

— Принимай.

Но тут возникает новое осложнение. Жаннат ни за что не желает ехать с Алаярбеком Даниарбеком. Молодой мусульманке запрещено оставаться с мужчиной наедине, да еще ночью. Она не боится, но что скажут о ее чести. Но ведь только что она была наедине с ним, с доктором. О, это другое дело. Он — доктор, хаким и мудрец, почти святой. Доктор разъясняет, что Алаярбек Даниарбек отец семейства, почтенный человек, что он доверенное лицо. Жаннат упрямо заявляет, что если она въедет в город, да еще ночью, вдвоем с мужчиной, то позор ляжет на ее голову и все примут ее за гулящую.

А время идет. Спорить, да еще шепотом, доктору и смешно и грустно. И ему безумно жалко Жаннат. Наконец он плюет на все, возвращается в кабинет, надевает китель, фуражку, застегивает кобуру.

Кажется, все. Он вслушивается в звуки двора и улицы. Там все тихо. Он идет в спальню, оправляет одеяло на кровати, задергивает сюзане и выбирается в поле. Бодро, по-молодому, он вскакивает на коня. Слышится напутственное «хайр!» Алаярбека Даниарбека.

Медленно по мягкому грунту шагает конь. Прохладно. Ветерок овевает разгоряченный лоб и щеки. Рядом слышен тихий топот белой лошадки. Жаннат наконец умолкла. Как много говорят женщины!

Только переехав поле и выбравшись на проселочную дорогу, доктор облегченно вздыхает.

Комично в такт ему вздыхает за спиной Жаннат…

Постояв и послушав, пока не затих топот коней, Алаярбек Даниарбек забрался через пролом в спальню доктора и положил на место кирпичи. Потом он подмел пол и перешел в другую комнату. Здесь по-прежнему горела лампа.

Постояв с минуту и чему-то усмехнувшись, Алаярбек Даниарбек быстро прибрал на столе, вынул из пепельницы окурки, задвинул ящик и вдруг воскликнул:

— Эх, и не покушал ведь…

Быстро выбежав во двор и сняв котел с очага, Даниарбек притащил его на крыльцо.

Здесь Алаярбек Даниарбек расположился с удобством, расстелил прямо на кошму платок, выложил плов в блюдо, поставил рядом блюдечко с мелко накрошенным луком и уксусом и, бросив чувственный взгляд на внушительную гору риса с мясом, закатал рукава.

Произнеся «бисмилля», он ловко захватил кучку риса щепотью, отправил его в рот и, посмаковав, вдруг проговорил громко:

— Красивая девушка… гм… гм… эта Жаннат. Какие глаза! Какие губки!

Еще несколько горсточек риса исчезло в его рту. Пожевав кусочек баранины, он продолжал, обращаясь к самому себе:

— Точно божественная гурия, а? Ц… ц… — Он почмокал губами. — Атлас и молоко, а? Нет подобной в мире, а? Какие глаза, губки! Гм, гм… а, пожалуй, она покрасивее моей жены, а?

— С кем вы это разговариваете? — От ворот отделилась фигура Хаджи Акбара.

Только проглотив изрядную порцию риса, Даниарбек соблаговолил поднять глаза.

— А, это вы? Что-то вам не спится.

— Я слышу, вы беседуете с кем-то?

— С великим мудрецом, — ответил с полным ртом Даниарбек.

— Уж не с господином ли доктором?

— Поистине, вы уже отужинали, а мой мудрец, — и Алаярбек Даниарбек шлепнул себя по выпирающему под халатом животу, — кушать хочет.

Оставалось только так истолковать этот жест: не приглашаю вас к ужину, отправляйтесь-ка восвояси.

Хаджи Акбар так и понял и сухо спросил:

— Доктор дома?

Алаярбек Даниарбек насторожился. Глаза его забегали, но он опустил голову, чтобы Прыщавый ничего не заметил. Язык же его продолжал работать без малейшей запинки.

— Доктор (изрядная горсть риса отправлена в рот)… мнам… мнам… при всем его величайшем уважении ко мне (новая горсть риса), не изволит докладывать мне: дома он или не дома, спит он или бодрствует. — Возникла новая пауза, потому что рот оказался вновь полным. — Мнам, работает он или предается дозволенным развлечениям. Он доктор, он мудрец! Мудростью он равен доктору древности Лукмону. — Рука Алаярбека не без кокетливости продолжала порхать между блюдом и ртом. — Поистине, был бы он мусульманином, его давно бы наши имамы и муфтии объявили бы ходжой — святым.

Но Прыщавого грызла одна-единственная мысль.

— А о какой гурии вы тут говорили?

— О той, которая будет услаждать вас, господин Хаджи Акбар, в раю, когда дурная кровь, скопившаяся в вашей почтенной шее, задушит вас от неумеренного принятия пищи. Не гневайтесь, благородный, ибо гнев может вызвать возмущение крови, и вы попадете в райские объятия гурий раньше, чем вам бы хотелось.

Глава двенадцатая

Торговцы славой

Разговор с военным назиром Бухарской народной республики Ариповым оставил у Энвербея самый неприятный осадок. Если слушать Арипова, то получалось, что вся Бухара в его, Арипова, «железных руках», что вся народная милиция поголовно против большевиков, что из милиционеров можно сформировать (Арипов с известной кокетливостью употребил этот термин, не замечая даже, что заимствует его из русского языка) по мановению ока целые дивизии, вооруженные, оснащенные английской амуницией, первосортным конским составом, пулеметами, артиллерией (здесь он тоже состроил кокетливую мину, но по другому поводу: намекая на помощь извне, он не желал раскрываться полностью перед высоким гостем). Но цифр Арипов не называл, и, видимо, назвать не был в состоянии. И совсем уж бахвальством прозвучало его утверждение, что достаточно ему, Арипову, сегодня подать знак, «зажечь костры ненависти», как заработают хорошо отточенные ножи и через минуту не останется ни одного большевика в городе Бухаре в живых. Энвербей едва не задал вопрос: «Что же вам мешает?» Глядя на припухшее от ночных кутежей и пьянства лицо Арипова, его мокрые, расшлепанные губы сластолюбца, круглый выпирающий живот, он уже понял, с кем имеет дело. Обстоятельства требовали от Энвербея жить со всеми в добром согласии. Когда он ехал в Бухару, его заверяли, что весь народ полон ненависти к большевикам, что сотни тысяч вооруженных воинов ислама сражаются против Красной Армии, что почтенные люди — купцы, баи, помещики — проникнуты возвышенными принципами и отдают на священную войну против большевизма свои капиталы до последней теньги. На месте — в Бухаре — все оказалось иначе.

Все в Бухаре на словах держались очень воинственно, клялись поднять меч против большевиков, но сами и в глаза не видели ни меча, ни винтовки. Байские сыпки, торгаши, они вздрагивали при винтовочном выстреле.

Живший тайно на квартире военного назира Заки Валидов, с которым он уже неоднократно встречался, мало-помалу, очень осторожно и нерешительно, но все же в конце концов открыл Энвербею глаза на истинное положение вещей. После бегства эмира джадиды решили, что революция кончилась. Революция, по их мнению, состояла в том, что вся политическая власть, все эмирские посты, все ценности, все богатства переходили от эмира и его клики в руки джадидов. Они боролись за «свободу процветания местного капитала». До свержения эмира джадиды провозглашали высокие идеалы, кричали о политических свободах, о законном гражданском судопроизводстве, о просвещении, о создании государственного бюджета и даже о земле для крестьян. Сейчас джадиды забыли все свои обещания. В правительстве заседали представители именитого купечества, торговцы хлопком, каракулем, мануфактурой. Они делили доходы, товары, лакомые куски. Они рвались торговать с заграницей. Днем и ночью им мерещились длинные рубли. Они набросились на Энвербея с вопросами, сколько он возьмет каракулевых шкурок по сходной цене. Нельзя ли как-нибудь сбыть лежалый хлопок. Можно уступить со скидкой. На складах много шелка-сырца. Говорят, Германия дает хорошую цену. Нельзя ли достать вагонов двести мануфактуры? Они суетились, переговаривались, не стесняясь присутствия Энвербея, перепродавали целые партии товаров, хлопали по рукам, а вечером спешили на пиршества, где обжирались до желудочных колик, опивались вином и водкой, где ломались в чувственных плясках бачи из эмирского гарема. Все эти «деятели» с интересом смотрели на Энвербея в упор, разглядывали его, делали бесцеремонно замечания о нем, о его внешности. «Молод еще, безбород, щуплый какой-то, нет солидности», — сам слышал он о себе не раз.